Галина Нурмина
В изоляторе (рассказ)
Таежный поселок значится районным центром, со всех окружающих лагерей и приисков сюда свозят людей для суда и следствия. Несколько лет назад изолятор строили на окраине, но поселок разрастался, и вскоре изолятор оказался чуть ли не в самом центре.
Он занимал большую площадь, огорожен высоким забором и шестью рядами колючей проволоки. По углам торчали вышки с часовыми. За забором — несколько деревянных бараков с решетками, посредине двора — зловонная полуразвалившаяся уборная. Ночью изолятор залит ярким светом прожекторов.
В единственной женской камере, несмотря на поздний час, никто не спит. Пыльная электрическая лампочка в решетчатом колпаке скудно освещает низкий потолок, небеленые стены, железную печурку и парашу. Небольшой бак с чистой водой стоит в противоположном углу. Ни стола, ни скамеек нет. Почти всю камеру занимают деревянные нары. Окно по случаю зимы забито досками и засыпано опилками. Душный, спертый воздух. Давно поужинали осточертевшей ячневой кашей, давно прошла проверка. Скучно. Надоело ругаться с соседней мужской камерой, орать похабные песни, отплясывать на двух скрипучих половицах «цыганочку». Из мужской камеры через потайную щелку пересылают папироску. Все женщины, кроме Фраерши (ей не положено), по очереди, торопливо и жадно делают несколько затяжек. Спать, кроме Вальки-Засони, никому не хочется. Идет ленивый, сдобренный крепкими ругательствами разговор. Только Фраерша, худая, средних лет, с болезненно-нежным лицом, не принимает в нем участия. Она сидит на нарах, рядом с дверью, откуда тянет колымским холодом. Руки с худыми запястьями обхватили острые колени, темные глаза тоскливо смотрят на стену в трещинах. Женщину недавно привезли из лагеря на переследствие: с «материка» пришел на нее новый материал. Ничего хорошего это не сулит. У нее и так уже есть пять лет; за рассказанный анекдот, вероятно, срок увеличат до десяти лет.
Катя — миловидная девушка, с хорошо уложенными русыми волосами, чертыхаясь из-за тусклого света, зашивает чулок. Катя не из блатных, но очень быстро сдружилась с остальными обитательницами камеры, этому помогает ее умение ругаться и недюжинная физическая сила. Уже не одна обидчица слетела с нар от ее толчков. Кате покровительствует сидящий в соседней камере вор Витька. Витька предупредил:
— Учтите, если Катю обидите, всем будет плохо.
У Кати поэтому хорошее место, с ней делятся куревом и едой. Она ждет отправки на «материк». Во время карточной системы, работая завмагом, Катя запуталась с талонами. Увидев, что у нее недостача, забрала кассу и поехала куда глаза глядят. В поезде она понравилась отпускнику-колымчанину, он женился на ней, достал ей новый паспорт и увез на Колыму. Но Катя вскоре ушла от него к другому. Первый муж в отместку выдал ее. Катю должны везти в Казахстан — на место ее прежней работы — и судить показательным судом. К своему будущему Катя относится спокойно:
— Не пропаду! С фронта живая вернулась, а из лагеря и подавно вернусь. Рожу ребеночка, а потом как «мамку» выпустят.
Глядя на ее хорошенькое, самоуверенное лицо с густыми, соболиными бровями, верится, что она не пропадет. Катя нравится всем надзирателям, они с ней любезны и делают всякие поблажки.
Главное лицо в камере — скуластая, ширококостная угрюмая Жиганка, она сидит «под вышкой» — приговорена к расстрелу. Ей двадцать два года, но у нее уже тридцать лет срока заключения. Последнее убийство Жиганка совершила, чтобы уйти с лесозаготовок. Тяжело пилить деревья на колымском морозе, в лес трудно добираться «женихам», значит не было и передач, а сидеть на лагерной пайке Жиганка не привыкла. Чтобы избавиться от такой жизни, Жиганка зарубила ночью топором спавшую рядом женщину. Зарубила просто так, даже не в ссоре, только для того, чтобы стать следственной и попасть в изолятор. Жиганку судили и приговорили к расстрелу. Приговор пошел в высшие инстанции на утверждение. По всем существующим правилам Жиганку как смертницу нужно содержать отдельно, но свободных камер нет, изолятор переполнен, да и кто будет проверять? Поэтому она сидит вместе с остальными женщинами. Приговор где-то ходит по канцеляриям, но у Жиганки не заметно ни малейшего волнения. Только изредка ночью вдруг что-то тоскливо засосет под сердцем. Тогда хорошо выкурить папироску. В камере Жиганку все беспрекословно слушаются.
— Господи, до чего же скучно, — вздыхает Катя, — хоть, бы для разнообразия изолятор загорелся!
— Слушай, ты! — хрипит Жиганка Фраерше, — ты — шибко грамотная: расскажи какой-нибудь роман, а то подохнем здесь от скуки раньше времени.
— Не стоите вы того, чтобы вам рассказывали, — устало говорит женщина.
Она не из воровского мира, поэтому ее столкнули на самое холодное место, заставляют ежедневно выносить парашу и частенько отнимают хлеб.
— А ты расскажи, что тебе стоит, — неожиданно в голосе Жиганки звучат просящие нотки; она толкает в бок не вовремя захрапевшую грязную толстую Вальку.
Зинка-Лисичка, прислужница Жиганки, маленькая с длинной талией и остро вытянутой мордочкой, поддакивает хозяйке:
— Расскажи, расскажи, а то больно скучно.
Женщина раздумывает, потом нехотя, словно повинуясь просящему и в то же время властному голосу Жиганки, сначала с трудом подбирая слова, но потом более плавно и заметно оживляясь, начинает рассказывать «Милого друга» Мопассана. Целых два часа в камере стоит непривычная тишина.
Камера слушает рассказ с жадным вниманием, а в особо интересных местах, когда, например, Клотильда становится любовницей Дюруа, слушательницы выражают свой восторг матерной руганью, а Жиганка возбужденно хлопает себя по ляжкам.
Окончание романа переносится на завтра — рассказчица устала.
В двенадцать часов ночи заступает новый дежурный надзиратель, он вызывает Зинку-Лисичку мыть полы на вахте. Зинка-Лисичка возвращается часа через два с сытой отрыжкой и с запрятанной за пазухой едой. Почему-то этот дежурный вызывает мыть полы только ночью и обязательно Зинку. Зинка, несмотря на маленький рост и худобу, чрезвычайно прожорлива. Убедившись, что все спят, она потихоньку, с жадностью съедает принесенную еду.
Утром Жиганка просыпается не в духе.
— До смерти хочется курить, а курева нет.
Пока Жиганка умывается, Зинка-Лисичка льет ей воду, подает полотенце, потом в тазике стирает Жиганкино белье, расходуя почти всю питьевую воду, но возражать никто не смеет.
— Опять ночью шлялась? — недобро цедит Жиганка своей прислужнице.
— Да я… полы ходила мыть, дежурный позвал, — Зинкины глаза блудливо бегают по камере.
— Знаю я твои полы, а чего жрала ночью под одеялом?
— Я? — удивляется Зинка-Лисичка. — Истинный крест ничего, хоть по-ростовски побожусь!
— Ах ты, кусок проститутки! Еще по-ростовски хочет, божиться. Закона не знаешь? Раз достала жратву, должна со всеми поделиться!
Тяжелые, грубые оплеухи сбивают Зинку с ног. Она тихо хнычет противным тонким голосом.
Жиганка несколько минут раздумывает, на низком лбу ее прорезаются две продольные глубокие морщины, потом изрекает:
— Мария Федоровна, — обращается она к Фраерше, впервые называя ее по имени и отчеству, — ложись на Зинкино место, а ты, Лисичка, ложись к двери и с сегодняшнего дня будешь парашу носить.
Мария Федоровна пытается отказаться от почестей, но Жиганка бесцеремонно перетаскивает ее жалкие пожитки и кладет их рядом с собой, показывая, что ее приговор окончательный и обсуждению не подлежит. Днем из мужской камеры передают сало и печенье: какому-то несчастному прислали передачу, ее безжалостно раскурочивают! Жиганка аккуратно делит еду на всех, не обходя на этот раз и Марию Федоровну.
В женской камере с этого дня восстанавливается относительная тишина. Мария Федоровна «тискает романы». Она рассказывает «Сердца трех» Джека Лондона, «Американскую трагедию» Драйзера, пушкинскую «Пиковую даму». Неожиданно для себя она обнаруживает талант рассказчика, прекрасную память, хотя всю жизнь занималась бухгалтерией. Во время рассказа и она, и слушатели забывают про решетки, про высокий забор с колючей проволокой, спертый, вонючий воздух, пресные жидкие супы, про то, что каждого сидящего здесь ничего хорошего в будущем не ждет.
