— Это, конечно, завидная честь и, вероятно, там не только спинки кресел излишне прямые, но и обитатели тоже?

— Моя дорогая сестра, — ответил Феликс, — обитатели там прелестны.

— В каком они стиле?

— В своем собственном. Я бы определил его как старозаветный, патриархальный; ton^[17] золотого века.

— У них только ton золотой и ничего больше? Есть там какие-нибудь признаки богатства?

— Я бы сказал — там богатство без признаков. Образ жизни скромный, неприхотливый; ничего напоказ и почти ничего — как бы это выразить? — для услаждения чувств; но предельная aisance^[18] и уйма денег — не на виду, — которые извлекаются в случае надобности без всякого шума и идут на благотворительные цели, на ремонт арендного имущества, на оплату счетов врачей и, возможно, на приданое дочерям.

— Ну, а дочери, — спросила мадам Мюнстер, — сколько их?

— Две, Шарлотта и Гертруда.

— Хорошенькие?

— Одна хорошенькая, — сказал Феликс.

— Которая же?

Молодой человек молча смотрел на свою сестру.

— Шарлотта, — сказал он наконец.

Она посмотрела на него в свою очередь.

— Все ясно. Ты влюбился в Гертруду. Они, должно быть, пуритане до мозга костей; веселья там нет и в помине.

— Да, веселья там нет. Люди они сдержанные, даже суровые, скорее меланхолического склада; на жизнь они смотрят очень серьезно. Думаю, что у них не все обстоит благополучно. То ли их гнетет какое-то мрачное воспоминание, то ли предвидение грядущих бед. Нет, эпикурейцами их не назовешь. Мой дядюшка, мистер Уэнтуорт, человек высокой нравственности, но вид у бедняги такой, будто его непрерывно пытают, только не поджаривают, а замораживают. Но мы их взбодрим. Наше общество пойдет им на пользу. Расшевелить их будет очень нелегко, но в них много душевной доброты и благородства. И они готовы отдать должное своему ближнему, признать за ним ум, талант.

— Все это превосходно, — сказала баронесса, — но мы, что ж, так и будем жить затворниками в обществе мистера Уэнтуорта и двух этих молодых женщин — как, ты сказал, их зовут, Дебора и Гефсиба?^{10}

— Там есть еще одна молодая девушка, их кузина, прехорошенькое создание; американочка до кончиков ногтей. Ну и, кроме того, существует еще сын и наследник.

— Прекрасно, — сказала баронесса. — Вот мы добрались и до мужчин. Каков он, этот сын и наследник?

— Боюсь, любитель выпить.

— Вот как? Выходит, он все же эпикуреец. Сколько же ему лет?

— Он двадцатилетний юнец, недурен собой, но, думаю, вкусы у него грубоватые. Есть там еще мистер Брэнд — рослый молодой человек, что-то наподобие священника. Они о нем очень высокого мнения; но я его пока не раскусил.

— А между двумя этими крайностями, — спросила баронесса, — между загадочным священнослужителем и невоздержанным юнцом никого больше нет?

— Как же! Там есть еще мистер Эктон. Думаю, — сказал молодой человек, кивая своей сестре, — мистер Эктон тебе понравится.

— Ты ведь знаешь, — сказала баронесса, — я очень привередлива. Он достаточно благовоспитан?

— С тобой он будет благовоспитан. Он человек вполне светский. Побывал в Китае.

Баронесса Мюнстер засмеялась.

— Так он светский на китайский лад? Это, должно быть, очень интересно.

— Если я не ошибаюсь, он нажил там огромное состояние, — сказал Феликс.

— Ну это всегда интересно. Он, что ж, молод, хорош собой, умен?

— Ему под сорок, он лысоват, остер на язык. Я готов поручиться, — добавил молодой человек, — что баронесса Мюнстер его очарует.

— Вполне вероятно, — сказала эта дама.

Брат ее, о чем бы ни шла речь, никогда не знал заранее, как это будет встречено, но вскоре баронесса заявила, что он превосходно все описал и что завтра же она отправится туда и посмотрит на все собственными глазами.

Итак, назавтра они сели в поместительную наемную коляску — экипаж не вызвал у баронессы никаких возражений, кроме цены и того обстоятельства, что кучер был в соломенной шляпе (в Зильберштадте слуги мадам Мюнстер носили желтые с красным ливреи). Они выехали за город, и баронесса, откинувшись на сиденье, покачивая над головой зонтик с кружевной оборкой, обозревала придорожный ландшафт. Прошло немного времени, и она произнесла: «Affreux».^[19] Брат ее заметил, что, судя по всему, передний план в этой стране значительно уступает plans reculés.^[20] Баронесса в ответ на это сказала, что пейзаж здесь, по-видимому, весь можно причислить к переднему плану.

Феликс заранее уговорился со своими новыми друзьями, когда он привезет сестру; они решили, что самое подходящее для этого время — четыре часа пополудни. У большого, блещущего чистотой дома, к которому подкатила коляска, был, по мнению Феликса, очень приветливый вид; высокие стройные вязы отбрасывали перед ним удлиненные тени. Баронесса вышла из коляски. Американские родственники дожидались ее, стоя на крыльце. Феликс помахал им шляпой, и длинный худой джентльмен с высоким лбом и чисто выбритым лицом двинулся по направлению к воротам. Шарлотта Уэнтуорт шла рядом с ним. Гертруда несколько медленнее следовала позади. Обе молодые женщины были в шуршащих шелковых платьях. Феликс подвел свою сестру к воротам.

— Будь с ними полюбезнее, — сказал он ей.

Но он тут же понял, что совет его излишен. Евгения и без того уже приготовилась быть любезной — так, как это умела одна Евгения. Феликс испытывал ни с чем не сравнимое удовольствие, когда мог беспрепятственно любоваться своей сестрой; удовольствие это выпадало ему довольно часто, но не утратило оттого прелести новизны. Если Евгения хотела понравиться, она казалась ему, как и всем прочим людям, самой обворожительной женщиной на свете. Он забывал тогда, что она бывала и другой, что временами становилась жестокой, капризной, что порой даже пугала его. Сейчас, когда, готовясь войти в сад, сестра оперлась на его руку, он понял, что она хочет, что она решила понравиться, и на душе у него стало легко. Не понравиться Евгения не могла.

Высокий джентльмен подошел к ней с видом чопорным и строгим, но строгость эта не содержала в себе и тени неодобрения. Каждое движение мистера Уэнтуорта, напротив, говорило о том, что он сознает, как велика возложенная на него ответственность, как торжественно нынешнее событие, как трудно оказать подобающее уважение даме столь знатной и вместе столь несчастной. Феликс еще накануне заметил эту свойственную мистеру Уэнтуорту бледность, а сейчас ему чудилось что-то чуть ли не мертвенное в бледном, с благородными чертами лице дяди. Но молодой человек был наделен таким даром сочувствия и понимания, что он тут же понял: эти, казалось бы, зловещие признаки не должны внушать опасений. Крылатое воображение Феликса разгадало на лету душевный механизм мистера Уэнтуорта, открыло ему, что почтенный джентльмен в высшей степени совестлив и что совесть его в особо важных случаях дает о себе знать подобными проявлениями физической слабости.

Баронесса, держа за руку дядю, стояла, обратив к нему свое некрасивое лицо и свою прекрасную улыбку.

— Правильно я сделала, что приехала? — спросила она.

— Очень, очень правильно, — сказал с глубокой торжественностью мистер Уэнтуорт.

Он заранее составил в уме небольшую приветственную речь, но сейчас она вся вылетела у него из головы. Он был почти что напуган. На него никогда еще не смотрела так — с такой неотступной, такой ослепительной улыбкой ни одна женщина; и это смущало и тяготило его, тем более что женщина эта, которая так ему улыбалась и которая мгновенно заставила его ощутить, что обладает и другими беспримерными достоинствами, была его собственная племянница, родное дитя дочери его отца. Мысль о том, что племянница его баронесса, что она состоит в морганатическом браке с принцем, уже дала ему более чем достаточную пищу для размышлений. Хорошо ли это? Правильно ли? Приемлемо ли? Он и всегда плохо спал, а прошлой ночью почти не сомкнул глаз, задавая себе эти вопросы. В ушах у него все звучало странное слово «морганатический»; почему-то оно напоминало ему о некоей миссис Морган, которую он знавал когда-то и которая была особой наглой и неприятной. У него было такое чувство, что пока баронесса так на него смотрит и улыбается, его долг тоже смотреть ей прямо в глаза своими точно выверенными, намеренно невыразительными органами зрения. На сей раз ему не удалось выполнить свой долг до конца. Он перевел взгляд на дочерей.