— Моя дорогая кузина, какое счастье, что я застал вас одну.

— Я очень часто сижу одна, — заметила Шарлотта и тут же добавила: — Но я не чувствую себя от этого одинокой.

— Такая умная женщина, как вы, не может чувствовать себя одинокой, — сказал Феликс, — ведь с ней всегда ее верный друг, ее прекрасная работа. — И он бросил взгляд на большую комнатную туфлю.

— Я люблю работать, — сказала Шарлотта просто.

— И я тоже, — заявил ее собеседник. — Правда, я люблю и побездельничать, но к вам я пришел не от безделья. Мне надо сказать вам одну важную вещь.

— Ну конечно, — пробормотала Шарлотта, — если вам надо…

— Моя дорогая кузина, — сказал Феликс. — Я не собираюсь говорить ничего такого, что не предназначено для ушей молодой леди. По крайней мере так мне кажется. Впрочем, voyons,^[63] предоставляю судить об этом вам. Я без памяти влюблен.

— Но, Феликс… — начала Шарлотта Уэнтуорт очень сдержанно. Однако именно ее сдержанность и не позволила ей докончить фразу.

— Я влюблен в вашу сестру, влюблен без памяти, Шарлотта, без памяти! — продолжал молодой человек. Шарлотта опустила на колени вышивание и, положив поверх него свои сжатые руки, сидела, не поднимая глаз. — Одним словом, моя дорогая кузина, я влюблен, — сказал Феликс. — И я хочу, чтобы вы мне помогли.

— Помогла вам? — спросила дрожащим голосом Шарлотта.

— Я не имею в виду вашу сестру, с ней мы прекрасно друг друга понимаем; о, какой у нее дар понимания! Я имею в виду вашего отца и вообще всех, в том числе и мистера Брэнда.

— Бедный мистер Брэнд! — сказала медленно и с такой искренностью Шарлотта, что Феликсу сразу стало ясно: молодой священник не посвятил ее в их недавний разговор.

— Полно вам говорить «бедный» мистер Брэнд! Мне совсем не жаль мистера Брэнда. Мне жаль немного вашего отца; я не хотел бы его ничем огорчить. Поэтому я и прошу вас похлопотать за меня. Как, по-вашему, я выгляжу не слишком неприглядно?

— Неприглядно?! — ахнула Шарлотта, в глазах которой Феликс был олицетворением всего, что есть в джентльменах изысканного и блестящего.

— Я говорю не про свой внешний вид, — сказал, рассмеявшись, Феликс, поскольку Шарлотта упорно смотрела на его ботинки. — Я говорю про свое поведение. Как, по-вашему, я не нарушил законы гостеприимства?

— Тем… тем, что полюбили Гертруду? — спросила Шарлотта.

— Тем, что я объяснился. Потому что объяснение состоялось, Шарлотта; я не хочу ничего от вас скрывать… Оно состоялось. Конечно, я хочу на ней жениться, в этом-то вся и трудность. Я держался сколько мог; но она так пленительна! Она очень необычна, Шарлотта, я не думаю, что вы ее на самом деле знаете. — Шарлотта снова взялась за вышивание и тут же снова его отложила. — Мне известно, что ваш отец мечтал о лучшей для нее партии, — продолжал Феликс. — И, наверное, вы разделяли его мечты. Вы хотели выдать ее замуж за мистера Брэнда.

— О нет, — сказала Шарлотта, — мистер Брэнд всегда восхищался ею. Но мы ничего такого не хотели.

Феликс удивленно на нее посмотрел.

— Но ведь речь шла о браке?

— Да. Но мы не хотели выдавать ее.

— À la bonne heure!^[64] Дело в том, что это очень рискованно. С этими вынужденными браками потом не оберешься бед.

— Никто не стал бы ее вынуждать, Феликс, — сказала Шарлотта.

— Я рад это слышать. Потому что в этих случаях даже самая безупречная женщина невольно начинает думать о том, чем себя вознаградить. На горизонте появляется какой-нибудь красавчик, и voilà!^[65] — Шарлотта сидела молча, не поднимая глаз, и Феликс через секунду добавил: — Почему вы отложили туфлю? Мне так приятно смотреть на вас, когда вы вышиваете.

Шарлотта взялась за свою многоцветную канву и с отсутствующим видом украсила несколькими синими стежками большую круглую розу.

— Если Гертруда так… так необычна, — сказала она, — почему же вы хотите на ней жениться?

— Именно поэтому, дорогая Шарлотта. Мне нравятся необычные женщины, всегда нравились. Спросите Евгению! А Гертруда неповторима, она говорит такие бесподобные вещи.

Шарлотта подняла глаза и, как бы желая подчеркнуть укоризненный смысл своих слов, чуть ли не в первый раз на него посмотрела.

— Ваше влияние на нее очень велико.

— И да, и нет! — сказал Феликс. — Сначала, наверное, это было так. А сейчас неизвестно, кто на кого влияет больше: скорей всего, в равной мере. Ее власть надо мной сильна — ведь Гертруда очень сильная. Я не думаю, что вы ее знаете; она такая одаренная натура!

— О да, Феликс, я всегда считала, что Гертруда — одаренная натура.

— Это вы говорите сейчас. Постойте, то ли еще будет! — вскричал молодой человек. — Она нераспустившийся цветок. Дайте мне сорвать ее с отчего древа, и вы увидите, как она расцветет. Я уверен, вы этому порадуетесь.

— Я вас не понимаю, — пробормотала Шарлотта. — Я неспособна, Феликс.

— Но это вы ведь способны понять — я прошу вас замолвить за меня слово перед вашим отцом. Он считает меня, что вполне естественно, легкомысленным малым, богемой, прожигателем жизни. Скажите ему, что это не так, а если когда-то и было так, я все забыл. Я люблю радости жизни, не спорю, но невинные радости. Горе — оно и есть горе. А вот радости, как вы знаете, бывают самого разного толка. Скажите ему, что Гертруда — нераспустившийся цветок и что я человек серьезный.

Шарлотта встала и медленно свернула свое вышивание.

— Мы знаем, Феликс, что сердце у вас доброе, — сказала она. — Но нам жаль мистера Брэнда.

— Ну конечно, вам в особенности! Потому что, — поспешил он добавить, — вы женщина. Но мне ничуть его не жаль. Любому мужчине на его месте достаточно было бы того, что в нем принимаете участие вы.

— Мистеру Брэнду этого недостаточно, — сказала просто Шарлотта и замерла, как бы послушно дожидаясь, не скажет ли ей Феликс еще чего-нибудь.

— Мистер Брэнд теперь не так уж стремится к этому браку, — не замедлил сказать Феликс. — Ваша сестра пугает его; она кажется ему слишком легкомысленной.

Шарлотта смотрела на него умоляюще своими прекрасными глазами, в которых, казалось, вот-вот появятся слезы.

— Феликс, Феликс! — воскликнула она. — Что вы с ней сделали?

— Думаю, она спала, а я ее разбудил!

Судя по всему, Шарлотта не смогла удержать слез; она тут же вышла из комнаты. И Феликс, который о чем-то размышлял, глядя ей вслед, был, очевидно, так жесток, что испытал от ее слез удовлетворение.

В ту-же ночь Гертруда, молчаливая и серьезная, вышла к нему в сад; это было что-то вроде свидания. Гертруде, как оказалось, свидания нравились. Сорвав веточку гелиотропа, она воткнула ее в корсаж; но она не произнесла ни слова. Они шли по садовой дорожке, и Феликс смотрел на этот едва обозначавшийся при свете звезд прямоугольный гостеприимный дом, где во всех окнах было темно.

— Меня немного мучит совесть, — сказал он. — Я не должен был так с вами встречаться — до того, как получил согласие вашего отца.

Гертруда несколько секунд на него смотрела.

— Я вас не понимаю.

— Вы очень часто это говорите, — сказал Феликс. — При том, что мы так плохо друг друга понимаем, надо только удивляться, что мы так хорошо ладим.

— Но с тех пор как вы приехали, мы только и делаем, что встречаемся встречаемся без всех, одни. Когда я в первый раз вас увидела, мы были с вами одни, — продолжала Гертруда. — В чем же разница? В том, что сейчас ночь?

— Разница в том, Гертруда, — сказал, преграждая ей путь, Феликс, — что я люблю вас… люблю больше, чем раньше.

И они стояли в напоенной теплом тишине в двух шагах от темного дома и говорили.

— Я обратился к Шарлотте, пытался до разговора с вашим отцом заручиться ее поддержкой. Но она полна какого-то благородного упрямства; виданное ли дело, чтобы женщина во что бы то ни стало хотела действовать себе во вред?