Она тоже поднялась, улыбаясь ему в ответ.

— Искатель приключений, — повторила она. — Тогда расскажите мне про ваши приключения.

Какое-то мгновение ей казалось, что он хочет взять ее за руку, но он вдруг очень решительно засунул руки в карманы своей просторной блузы.

— А собственно говоря, почему бы и нет, — сказал он. — Пусть я и искатель приключений, приключения мои были вполне невинного свойства. Все они счастливо оканчивались, и, я думаю, среди них нет ни одного, о котором мне не следовало бы вам говорить. Все они были очень приятны и очень милы. Словом, я рад буду воскресить их в памяти. Займите свое место снова, и я начну, — добавил он почти тотчас же, улыбаясь своей неотразимой улыбкой.

Гертруда позировала ему и в этот день, и в последующие дни. Работая кистью, Феликс без конца ей рассказывал, а она жадно слушала и не могла наслушаться. Она не спускала глаз с его губ, она была очень серьезна. Порой, когда лицо ее вдруг недоумевающе омрачалось, ему казалось, что она недовольна. Но Феликс неспособен был больше чем на секунду поверить в неудовольствие, причиной которого являлся бы он сам. Это свидетельствовало бы о крайней его недалекости, если бы в основе этого оптимизма не лежала скорей надежда, нежели пагубное заблуждение. И затем следует подчеркнуть, что совесть Феликса была спокойна, ибо этот молодой человек не был наделен той сверхчувствительной совестью, с которой никогда не знают покоя; напротив, он был удивительно здоровой натурой и все силы души тратил на вполне реальные благие намерения, не нуждавшиеся в ином пробном камне, кроме точности попадания в цель. Он рассказал Гертруде, как исходил Германию и Италию с рисовальными принадлежностями в заплечном мешке, расплачиваясь за предоставленные ему еду и ночлег чаще всего тем, что набрасывал на скорую руку лестный портрет хозяина или хозяйки. Он рассказал ей, как играл на скрипке в маленьком — не ахти каком прославленном — оркестрике, который скитался по чужим странам и давал в провинциальных городах концерты. Рассказал ей еще, как был кратковременным украшением труппы бродячих актеров, задавшихся труднодостижимой целью приохотить французскую и немецкую, польскую и венгерскую публику к Шекспиру.

Пока длилось это обрывавшееся на «продолжение следует» повествование, Гертруда жила в каком-то фантастическом мире; ей казалось, что она читает выходящий ежедневными выпусками роман. Это было так упоительно, что могло сравниться только с чтением «Николаса Никльби».^{19} Как-то раз после обеда она отправилась навестить миссис Эктон, матушку кузена Роберта, которая была тяжело больна и никогда не покидала дома. Гертруда возвращалась назад пешком, полями — все они чаще всего добирались этим кратчайшим путем. Феликс уехал в Бостон с ее отцом, желавшим, чтобы молодой человек побывал с визитом у тех старых джентльменов, его друзей, которые помнили еще матушку Феликса — помнили, но никогда ни словом о ней не упоминали. Кое-кто из них вместе со своими благовоспитанными женами приезжал из города в окруженный яблонями белый домик засвидетельствовать почтение баронессе, приезжали в экипажах, напомнивших хозяйке, принимавшей своих гостей с отменной учтивостью, ту огромную легкую дребезжащую коляску, в каковой сама она прибыла в эти края. День был на исходе. Написанная в западном небе темно-красной и серебряной красками величественная картина — закат в Новой Англии — словно спускалась с зенита; на каменистые пастбища, которыми шла погруженная в свои мысли Гертруда, ложились легкие прозрачные отблески. Вдали, возле открытой калитки на одном из полей, она увидела фигуру мужчины; он как будто поджидал ее, и, подойдя к нему ближе, она узнала мистера Брэнда. У нее было такое чувство, точно она уже довольно давно его не видела, но как давно, она не могла бы сказать, поскольку при этом ей казалось, что он был у них в доме совсем на днях.

— Можно мне проводить вас? — спросил он. И когда она ответила, что, разумеется, можно, если у него есть желание, он заявил, что увидел и узнал ее, когда она была еще на расстоянии полумили.

— Наверное, у вас очень острое зрение, — сказала Гертруда.

— Да, мисс Гертруда, зрение у меня очень острое, — сказал мистер Брэнд.

Гертруда подумала, что он что-то под этим подразумевает, но так как он уже с давних пор постоянно что-то подразумевал, для нее это стало как бы в порядке вещей. Однако она почувствовала: то, что он подразумевал, могло сейчас с небывалой силой встревожить ее, внести смуту, нарушить душевный покой. Несколько секунд он молча шел рядом, потом добавил:

— Потому я сразу увидел, что вы начали меня избегать, хотя, возможно, — продолжал он, — чтобы увидеть это, вовсе и не нужно обладать острым зрением.

— Я не избегаю вас, мистер Брэнд, — сказала, не глядя на него, Гертруда.

— Думаю, вы делаете это бессознательно, — ответил мистер Брэнд. — Как правило, вы просто не замечаете, что я присутствую.

— Но сейчас вы здесь, мистер Брэнд, — сказала, чуть усмехнувшись, Гертруда. — Как видите, я замечаю, что вы присутствуете.

Он не стал возражать. Просто шел рядом, медленно — иначе и нельзя было идти по густой траве. Вскоре они снова оказались перед калиткой, на этот раз закрытой. Мистер Брэнд взялся за нее рукой, но открывать не стал; он стоял и смотрел на свою спутницу.

— Вы очень захвачены, очень поглощены, — сказал он.

Гертруда мельком на него взглянула и увидела, как он бледен, как взволнован. Она впервые видела его взволнованным и подумала, что, дай он себе волю, зрелище это было бы внушительным, чуть ли не душераздирающим.

— Поглощена чем? — спросила она.

Потом она отвернулась и стала смотреть на зарево заката. Ей было не по себе; она чувствовала себя виноватой и в то же время досадовала на себя за это чувство вины; мистер Брэнд, не сводивший с нее сейчас своих маленьких, добрых, настойчивых глаз, воплощал для нее множество наполовину погребенных обязательств, которые вдруг ожили и весьма внятно о себе заявили.

— У вас есть новые интересы, новые занятия, — продолжал он. — Не берусь утверждать, что у вас есть новые обязанности. Но у всех нас всегда есть старые, Гертруда, — добавил он.

— Откройте, пожалуйста, калитку, мистер Брэнд, — сказала она с невольным чувством, что с ее стороны это проявление малодушия, невыдержанности.

Однако он открыл калитку и посторонился, пропуская молодую девушку, потом закрыл ее за собой. Но до того, как Гертруда успела свернуть в сторону, он взял ее руку и несколько секунд не отпускал.

— Я хочу сказать вам одну вещь, — проговорил он.

— Я знаю, что вы хотите мне сказать, — ответила она и чуть было не добавила: «И знаю, как вы это скажете», но вовремя удержалась.

— Я люблю вас, Гертруда, — сказал он. — Очень люблю. Еще больше, чем прежде.

Он произнес эти слова именно так, как она и предполагала; она не в первый раз их слышала. Они лишены были для нее какого бы то ни было очарования, — ее это даже удивляло. Считается ведь, что женщина должна испытывать восторг, когда слышит такие слова, а ей они казались плоскими, безжизненными.

— Как бы я хотела, чтоб вы об этом забыли, — вымолвила она.

— Разве я могу… Да и почему? — спросил он.

— Я ведь ничего вам не обещала… не давала никаких обетов, — продолжала она, глядя ему в глаза, и голос ее при этом слегка дрожал.

— Но вы давали мне понять, что я имею на вас влияние. Вы открывали мне душу.

— Я никогда не открывала вам души, мистер Брэнд! — воскликнула с большой горячностью Гертруда.

— Значит, вы не были со мной так откровенны, как я предполагал… как все мы предполагали.

— При чем здесь все! — вскричала Гертруда.

— Я имею в виду вашего отца, вашу сестру. Вы же знаете, как они хотят, чтобы вы меня выслушали, какое это было бы для них счастье.

— Нет, — сказала она, — это не было бы для них счастье. Их ничто не может сделать счастливыми. Здесь никто не чувствует себя счастливым.