Мистер Уэнтуорт полагал, что может подступиться ближе — он так бы это выразил — к своему племяннику, хотя и не поручился бы, что племянник его вполне надежен. Он был настолько весел, красив и разговорчив, что нельзя было не думать о нем хорошо. Но вместе с тем, казалось, есть что-то почти вызывающее, почти порочное — или по крайней мере должно было быть — в этом одновременно и столь жизнерадостном, и столь положительном молодом человеке. Надо сказать, что Феликс хоть и не отличался серьезностью, однако, безусловно, стоил большего — обладал большим весом, содержанием, глубиной, чем многие молодые люди, чья серьезность не подлежала сомнению. Между тем как мистер Уэнтуорт размышлял по поводу этого противоестественного явления, племянник его бездумно восхищался своим почтенным дядей. Ему чрезвычайно нравился этот деликатный, великодушный, наделенный высокими нравственными достоинствами старый джентльмен с благородным аскетическим лицом, которое Феликс пообещал себе во что бы то ни стало нарисовать. Ибо Феликс отнюдь не делал тайны из того, что владеет кистью. И не его вина, если не сразу все приняли к сведению, что он готов писать необычайно похожие портреты за необычайно умеренную плату. Он художник — кузен мой художник, — сообщала Гертруда всем и каждому, как только представлялся для этого случай; она сообщала это и себе — так сказать, для острастки, для того чтобы лишний раз напомнить; она повторяла себе, как только оставалась одна, что ее кузен обладает этим священным даром. Гертруда впервые видела художника — она знала о них только из книг. Ей казалось, что жизнь этих романтических и таинственных существ сплошь состоит из приятных случайностей, не выпадающих никогда на долю простых смертных. И ее скорее разжигали, чем расхолаживали постоянные заявления Феликса, что он не настоящий художник: «Я никогда этим серьезно не занимался, — говорил он. — Никогда ничего не изучал. У меня нет никакой подготовки. Я владею всем понемногу, а как следует ничем. Я всего лишь дилетант».

Хотя Гертруде нравилось думать, что Феликс — художник, ей еще больше нравилось думать, что он дилетант. Слово это звучало, по ее мнению, еще более изысканно. Но она понимала, что обращаться с таким словом следует осторожно. Мистер Уэнтуорт, тот очень свободно с ним обращался — и не потому, что так уж хорошо его понимал, а потому, что находил удобным: оно спасало положение, когда приходилось рекомендовать каким-то образом Феликса, ибо молодой человек, умный, деятельный, несомненно добропорядочный, однако не занятый никаким общепринятым делом, являл собой досадное отклонение от нормы. Разумеется, баронесса и ее брат — начинали всегда с нее — служили неисчерпаемой темой для разговоров между мистером Уэнтуортом и его дочерьми, с одной стороны, и наезжавшими к ним время от времени гостями, с другой.

— А этот молодой человек, ваш племянник, чем он занимается? — спросил некий почтенный джентльмен, мистер Бродерип из Сейлема,^{17} однокашник мистера Уэнтуорта по Гарварду, который учился там вместе с ним в 1809 году, а теперь заглянул в его контору на Дэвоншир-стрит (мистер Уэнтуорт в последние годы приезжал туда всего три раза в неделю; в его личном ведении находилось множество дел сугубо доверительного порядка).

— А он дилетант, — ответил, не моргнув глазом, дядюшка Феликса, испытывая безусловное удовлетворение, оттого что ему есть что сказать. И мистер Бродерип возвратился к себе в Сейлем, полагая, что на языке европейцев это означает маклер или торговец зерном.

— Мне хотелось бы нарисовать вас, сэр, — сказал как-то вечером Феликс дядюшке в присутствии всего общества — мистер Брэнд и Роберт Эктон тоже при этом были. — Думаю, мне удастся сделать недурной портрет. У вас очень интересное лицо, сэр, очень средневековое.

Мистер Уэнтуорт помрачнел — ему было крайне не по себе, словно все они застали его врасплох, когда он гляделся в зеркало.

— Таким его создал господь бог, — сказал он. — Думаю, человеку не пристало создавать его заново.

— Безусловно, его создал господь бог, — ответил, смеясь, Феликс. — И очень хорошо создал. Но и жизнь добавила кое-какие штрихи. Лицо у вас очень интересного типа. Оно так прелестно измождено и обескровлено. Так удивительно выбелено. — И Феликс обвел взглядом общество, как бы призывая всех обратить внимание на столь интересные детали. Мистер Уэнтуорт на глазах у них еще больше побелел. — Мне хотелось бы изобразить вас старым прелатом, или кардиналом, или настоятелем монашеского ордена.

— Прелатом или кардиналом? — сказал тихим голосом мистер Уэнтуорт. — Вы имеете в виду католических церковников?

— Я имею в виду почтенного священнослужителя; прожившего чистую и праведную жизнь. Мне кажется, с вами все обстояло именно так, сэр. Это написано у вас на лице, — продолжал Феликс. — Вы были очень, очень… воздержаны. Это всегда написано на лице у человека, вы согласны со мной?

— Вам виднее, что написано на человеческих лицах, я не позволяю себе так в них всматриваться, — сказал мистер Уэнтуорт сухо.

Баронесса постучала веером и рассмеялась своим восхитительным смехом.

— Всматриваться слишком пристально рискованно! — воскликнула она. — За моим дядюшкой водятся грешки.

Мистер Уэнтуорт смотрел на нее в мучительном недоумении, и все зримые признаки чистой и воздержанной жизни обозначились сейчас в его лице, пожалуй, особенно явственно.

— Вы, дорогой дядюшка, beau vieillard,^[33] сказала мадам Мюнстер, улыбаясь своими иностранными глазами.

— Думаю, вы сказали мне комплимент? — проговорил мистер Уэнтуорт.

— Безусловно, я не первая женщина, которая говорит вам комплимент! — вскричала баронесса.

— Думаю, что первая, — ответил мистер Уэнтуорт, помрачнев. И, повернувшись к Феликсу, тем же тоном добавил: — Прошу вас, не рисуйте мой портрет. У детей есть дагерротип, этого вполне достаточно.

— Я не могу вам обещать, — сказал Феликс, — что не вставлю куда-нибудь ваше лицо…

Мистер Уэнтуорт посмотрел на него, на всех остальных, потом поднялся с места и медленно отошел в сторону.

— Феликс, — сказала Гертруда, нарушая воцарившееся молчание. — Я хочу, чтобы вы нарисовали мой портрет.

Шарлотта, не уверенная в том, что Гертруде следовало это говорить, сразу же посмотрела на мистера Брэнда, дабы законным образом рассеять свои сомнения. Стоило Гертруде что-нибудь сказать или сделать, Шарлотта тут же смотрела на мистера Брэнда, так что у нее был постоянный повод на него смотреть — всегда, как казалось Шарлотте, во имя блага Гертруды. Правда, она всегда и всей душой хотела, чтобы Гертруда поступала правильно, ибо Шарлотта на свой скромный лад была героическая сестра.

— Мы рады будем иметь ваш портрет, мисс Гертруда, — сказал мистер Брэнд.

— Я счастлив, что буду писать такую прелестную модель, — заявил Феликс.

— Ты, что же, душечка, думаешь, что ты такая красотка? — откусывая на своем вязании узелок, сказала свойственным ей безобидно-вызывающим тоном Лиззи Эктон.

— Не потому совсем, что я думаю, будто я красива, — сказала, глядя на всех, Гертруда. — Я совсем этого не думаю. — Она говорила с каким-то нарочитым спокойствием, и Шарлотте казалось очень странным, что она так свободно в присутствии всех обсуждает этот вопрос. — Просто я думаю, что позировать интересно. Я всегда так думала.

— Мне жаль, что тебе больше не о чем было думать, Гертруда, — сказал мистер Уэнтуорт.

— Вы очень красивы, кузина Гертруда, — заявил Феликс.

— Это комплимент, — сказала Гертруда. — Я складываю все полученные комплименты в маленькую копилку со щелью сбоку. Иногда я их встряхиваю, и они бренчат. Их там не так уж много — всего два или три.

— Нет, это не комплимент, — возразил Феликс, — сейчас вы в этом убедитесь — я постараюсь преподнести это не в форме комплимента. Сначала я не думал, что вы красивы. И только потом, постепенно, стал так думать.