Дьюпи, пожалуй, лучше, чем прочим первым рецензентам, удалось сформулировать, в чем гениальность этого маленького шедевра. Едва ли у автора получится изменить американские нравы, полагал Дьюпи: во-первых, потому что Набоков – иностранец и не имеет совершенно никакого отношения к послевоенным переменам³³, которые Дьюпи, в общем, не одобрял, – движению “к корням”, возвращению к местным традициям, стремлению поставить в центр американской литературной жизни вопросы морали. “В эту ситуацию Набоков не вписывается совершенно”³⁴. Да и репутация его до публикации “Лолиты” не предвещала появления “восхитительного, но довольно-таки беспорядочного” романа, который “принадлежит к отживающей категории авангардных произведений”.

Дьюпи, человеку саркастическому³⁵, любителю посмеяться, роман показался новым и свежим. “Благодаря ему испаряющаяся улыбка эпохи Эйзенхауэра сменилась зловещей ухмылкой”³⁶, – писал он, и эти жуткие образы, пожалуй, лучше всего описывают двойственное ощущение, которое книга оставляет у читателя: “ужас и отвращение” переплетаются со странной, мучительной радостью, почти неосознанной, губительно-изощренной. (“Строго говоря, книгу нельзя назвать порнографической, поскольку в ней нет нецензурных слов. Гумберта Гумберта это рассмешило бы”³⁷.) Дьюпи долго пытался нащупать новую интонацию. “Лолита” “слишком скандальна, чтобы хоть одна из великих литератур согласилась считать ее своей”³⁸, но Дьюпи роман, безусловно, был близок, отвечал на какие-то насущные вопросы.

13 сентября Набоковым позвонил друг и поздравил их с новостью, о которой только что прочитал в New York Times³⁹: Стэнли Кубрик за 150 тысяч долларов приобрел права на экранизацию романа. В 1958 году это была неслыханная сумма⁴⁰. Вместе с авторскими отчислениями с продаж книги, которые тоже вскоре начали поступать, это было куда больше, чем Набоков заработал за всю предыдущую писательскую карьеру. Вера записала в дневнике: “В. отнесся к этому совершенно безразлично: он занят новым рассказом, а еще ему нужно расправить около 2000 бабочек”. Впрочем, едва ли Набокову была безразлична общая сумма гонораров. В дневниках сохранились воспоминания о настроении тех дней: Владимир считал, что Верин дневник “еще важнее”^•41 – своего рода научные полевые заметки. Но это был его (и ее) грандиозный успех, заработанный тяжелым трудом, и разумеется, Набокову это не могло быть безразлично. Продолжали поступать “запросы от кинокомпаний и агентов, письма от поклонников и т. п.”^•42, а также просьбы об интервью. Все это “должно было бы случиться тридцать лет тому назад”, писал Набоков сестре, прибавляя: “Думаю, что мне не нужно будет больше преподавать”⁴³.

В Итаку приехала группа из журнала Life во главе со штатным корреспондентом Полом О’Нилом и фотографом Карлом Мидансом⁴⁴. Вера описывала это событие с интересом и воодушевлением: Набоковы прекрасно понимали, что значит публикация в Life. “Подумать только, три года назад, – писала Вера, – Ковичи, Лафлин и… Бишопы настоятельно советовали В. никогда не публиковать «Лолиту», потому что… «на вас обрушатся все церкви и женские клубы»”. Теперь же некая миссис Хаген из городской пресвитерианской церкви звонит и просит Владимира выступить перед женской общиной. Какая прелестная насмешка судьбы! Однако советчики не ошибались: выйди “Лолита” четырьмя годами ранее, ее, скорее всего, постигла бы участь уилсоновских “Мемуаров округа Геката”. Публикация романа во Франции⁴⁵, где одиозное издательство вступило в первую битву с цензурой, способствовала перемене, которую приветствовал Ф. У. Дьюпи.

Они “не поверили своим ушам”⁴⁶, записала Вера в воскресенье, 7 декабря, когда увидели в “Шоу Стива Аллена” скетч о новых “научных” игрушках. Последней из них была куколка, которая может делать “все, о, совершенно все”. “Надо будет ее послать мистеру Набокову”. Мы оба это ясно слышали”^•.

А в шоу Дина Мартина⁴⁷ певец рассказывал, как приехал в Вегас, но делать ему там было совершенно нечего, поскольку “в азартные игры он не играет. Так что сидел в фойе и читал… детские книжки – «Поллианну», «Близнецов Бобси», «Лолиту»”.

Более того, первое шоу в этом году Милтон Берл открыл фразой: “Во-первых, я хочу поздравить «Лолиту»: ей исполнилось 13 лет”⁴⁸. А Граучо Маркс пошутил: “Я пока «Лолиту» отложил, прочитаю через шесть лет, когда ей будет восемнадцать”.

Набокова тоже – впервые в жизни – показали по телевизору⁴⁹: он специально приехал на Манхэттен, чтобы принять участие в канадском шоу, которое вел Пьер Бертон с канала CBC. В передаче также участвовал литературный критик Лайонел Триллинг, поклонник “Лолиты”. Вера с Дмитрием были в студии. Дмитрий гордился отцом, а Вера нашла, что муж “прекрасно выступил”. “Загорелась табличка: приготовиться!.. три минуты до эфира… две… одна…”^• Декорации напоминают кабинет писателя (или то, как его показывают в фильмах с Винсентом Прайсом): стол с канделябром, диван, скульптура, полки с книгами. У приглашенного известного писателя помятый вид. Ему пятьдесят девять лет, у него крепкая широкая шея, он почти лыс, но морщин нет. Триллинг хоть и моложе и худее, но выглядит старше. Он погружен в мрачные раздумья и всю передачу курит.

“Наконец начали”, – пишет Вера. Ее муж оказался “идеальным гостем” (так сказали продюсеры). Он снисходителен к тем, кто хочет прочесть его книгу, но не дает спуску “филистерам и мракобесам”. Он излагает свои основные идеи. Ему неинтересно вызывать у читателей какие бы то ни было чувства и мысли. “Оставим идейную сферу доктору Швейцеру с доктором Живаго”, – говорит он. “Доктор Живаго”, которого недавно опубликовали в Америке, раздражал Набокова: писатель считал, что это дрянь, макулатура, а публикация на Западе – происки советских агентов⁵⁰. (Ну и что, что “Доктор Живаго” – произведение якобы антикоммунистическое: Набоковы считали, что эта тема в нем заявлена недостаточно убедительно.) Набоков признается: он хочет, чтобы вместо чувств читатель испытал от “Лолиты” “легкую дрожь в позвоночнике”, пережил миг эстетического блаженства, и ведущий не может оставить такое заявление без ответа: он спрашивает Триллинга⁵¹, испытывал ли тот какие-то чувства, когда читал роман, и Триллинг отвечает: “Книга тронула меня до глубины души… Возможно, мистер Набоков и не ставил себе задачи тронуть чье-то сердце, но мое ему тронуть удалось”.

Набоков утверждает, что в романе его нет сатиры. Он не критикует Америку, “выставляя на посмешище социальные язвы”. Триллинг отвечает: “Но в подоплеке романа именно сатира”⁵², к тому же “нельзя верить словам писателя о его произведении: он может рассказать лишь о том, что намеревался сделать, и даже тогда мы не обязаны ему верить”.

Оба гостя студии говорят несколько нравоучительно. Это единственное, первое и последнее, интервью, перед которым Набоков не настаивал, чтобы ему показали все вопросы заранее, так что по этой записи можно составить себе живое впечатление о писателе. И все равно у Набокова на коленях лежала стопка карточек с отрывками из романа: он старался по возможности цитировать свои произведения⁵³.

Набоков усмехается – незаметно для Триллинга. Он усмехается, когда критик говорит о том, что нельзя верить писателю на слово, – возможно, потому что знает: этим его роман обязан социальной критике, глубокой и резкой, критике, которая заставила усмехнуться многих американцев. В случае с “Лолитой” сыграл свою роль культурный скептицизм. А насколько велика была эта роль, выяснится в следующие полтора десятка лет. Появится множество стилистических перекличек с романом, в частности в фильмах – “Психо” Хичкока (1961) и “Докторе Стрейнджлаве” Кубрика (1964), а также в литературе и прочих сферах культуры, где шло бурное развитие, воплощением которого ныне считаются “шестидесятые”. Внимательные читатели что-то почувствовали. Провинциальные мирки Рамздэля и Бердслея, безвкусно оформленный дом Шарлотты Гейз, дорожная романтика сороковых годов с мотелями и беспечными путешествиями – все это появилось в изобилии уже после “Лолиты”: Набоков сделал свое дело, но его утверждения, что созданный в его творчестве образ Америки, “такой же фантастический, как у любого автора”, не основывался на реальных фактах, казались натяжкой и капризом.