В оригинале у Пушкина:
Теперь, я знаю, в вашей воле
Меня презреньем наказать.
Но вы, к моей несчастной доле
Хоть каплю жалости храня,
Вы не оставите меня.
Сначала я молчать хотела;
Поверьте: моего стыда
Вы не узнали б никогда,
Когда б надежду я имела
Хоть редко, хоть в неделю раз
В деревне нашей видеть вас,
Чтоб только слышать ваши речи,
Вам слово молвить, а потом
Все думать, думать об одном
И день и ночь до новой встречи.
Пресыщенный светский лев Онегин отказывает Татьяне – не грубо, но все-таки отказывает. Как муж он был бы “нахмурен, молчалив, сердит и холодно-ревнив”. Пушкин, который называет Онегина добрым своим приятелем, объясняет, что тот “не создан для блаженства” – он рано охладел ко всему.
У Набокова:
him does the snake of memories
him does repentance bite.
All this often imparts
great chart to conversation.
At first, Onegin’s language
would trouble me; but I grew used
to his sarcastic argument
and banter bent halfwise with bile
and virulence of gloomy epigrams47.
В оригинале у Пушкина:
Кто жил и мыслил, тот не может
В душе не презирать людей.
Кто чувствовал, того тревожит
Призрак невозвратимых дней:
Тому уж нет очарований,
Того змия воспоминаний,
Того раскаянье грызет.
Все это часто придает
Большую прелесть разговору.
Сперва Онегина язык
Меня смущал; но я привык
К его язвительному спору,
И к шутке, с желчью пополам,
И к злости мрачных эпиграмм.
Онегин так разочарован во всем, что, несмотря на молодость, бросает чтение. И если раньше его можно было назвать педантом, который знал Ювенала, Вергилия, читал “Паломничество Чайлд-Гарольда” и Руссо и мог ввернуть в разговор цитаты из этих авторов, то теперь, в глуши сельского уединения, он покупает книги, но
without avail:
here there was dullness; there, deceit and raving;
this lacked conscience, that lacked sense;
on all of them were different fetters;
and the old had become old-fashioned,
and the new raved about the old.
As he’d left women, he left books48.
У Пушкина:
Отрядом книг уставил полку,
Читал, читал, а все без толку:
Там скука, там обман иль бред;
В том совести, в том смысла нет;
На всех различные вериги;
И устарела старина,
И старым бредит новизна.
Как женщин, он оставил книги…
Пушкин и сам был страстным книгочеем. Научный труд, проделанный Набоковым, – более тысячи страниц комментариев ко всему, от первого слова французского эпиграфа к роману в стихах (Pétri, что значит “состоящий из чего-либо”, “погрязший в чем-либо”) до подробного рассуждения, какого именно оттенка был берет Татьяны49 (“малиновый” у Пушкина), – демонстрирует упоение словами, упоение исследованием, упоение задачей докопаться до сути каждой пушкинской мысли или фразы. В ту пору русской поэзии было менее века50, объясняет Набоков, и новая литература выросла на заимствованиях – в основном из французской литературы, но также и из английской, немецкой, итальянской и классической античной.
Слово “Pétri” встречается в эпиграфе, который Пушкин придумал, как многие другие51. Набоков пишет:
Мысль снабдить легковесное повествование философским эпиграфом заимствована, очевидно, у Байрона. Для двух первых песен книги “Паломничество Чайльд-Гарольда”… Байрон послал [издателю] эпиграф, начинающийся: “Мир подобен книге, в которой прочитана лишь первая страница” и т. д. из “Космополита” Луи Шарля Фужере де Монброна.
Туманный эпиграф был в большой чести у английских писателей; он имел целью вызвать сокровенные ассоциации; и, конечно, Вальтер Скотт памятен как наиболее искусный сочинитель таких эпиграфов52.
Язык Пушкина, как и язык многих других поэтов, которых он пародирует, хвалит, так или иначе упоминает, изобилует галлицизмами. Французский язык был настолько широко распространен в дворянской среде, что даже Татьяна, дочь захолустного помещика, сочиняет любовное письмо именно по-французски. Язык признаний нежных она усвоила не из жизни, а из книг. Так что когда Татьяна (в переводе Набокова) пишет Онегину:
Why did you visit us?
In the backwoods of a forgotten village,
I would have never known you
Nor have known bitter torment.
The tumult of an inexperienced soul
Having subdued with time (who knows?),
I would have found a friend after my heart,
Have been a faithful wife
And a virtuous mother53.
У Пушкина:
Зачем вы посетили нас?
В глуши забытого селенья
Я б никогда не знала вас,
Не знала горького мученья.
Души неопытной волненья
Смирив со временем (как знать?),
По сердцу я нашла бы друга,
Была бы верная супруга
И добродетельная мать.
– она, сама того не сознавая, следует литературным шаблонам того времени, где фраза “души неопытной волненья” – избитый оборот. Она могла бы встретить другого, но не полюбить. “Другой!” – восклицает Татьяна:
No, to nobody [else] on earth
would I have given my heart away!
That has been destined in a higher council,
that is the will of heaven: I am thine;
my entire life has been the gage of a sure tryst with you;
I know, you’re sent to me by God54.
У Пушкина:
Другой!.. Нет, никому на свете
Не отдала бы сердца я!
То в вышнем суждено совете…
То воля неба: я твоя;
Вся жизнь моя была залогом
Свиданья верного с тобой;
Я знаю, ты мне послан богом…
