В книге воспоминаний о Набокове, опубликованной впоследствии, Моррис Бишоп вспоминал давние свободные от занятий дни:

Дома с готовой обстановкой, за которыми толком не надо было ухаживать, идеально им подходили. Одни были ужасны, другие прекрасны – как дом одного преподавателя на Хэмптон-роуд в Каюга-Хайтс¹², расположенный на вершине холма, с панорамным окном, которое смотрело на озеро Каюга. Вера “несла бремя повседневной жизни на скромный доход в провинциальном городке”, вспоминал Бишоп, а Стейси Шифф обстоятельно перечисляет все роли, которые Вера играла при муже: она была шофером, помощницей в университетских делах, домохозяйкой, риэлтором и секретарем¹³. Вид у нее был царственный, многие втайне восхищались ею, но и жалели, и беспокоились за нее – разумеется, тоже втайне:

У Дмитрия о Корнелле сохранились самые лучезарные воспоминания. Он бывал там наездами; Итака стала следующим шагом на пути его успешной адаптации к Америке, местонахождением “кокона любви, одобрения и благополучия, который свили вокруг меня родители”¹⁵, как впоследствии писал Дмитрий. Размышляя об Итаке, он вспоминал, как возвращался “домой на зимние каникулы и ходил на лыжах за продуктами по занесенным метелью дорогам, а весной ездил на нашем любимом «олдсе» или его предшественнике, зеленом, как лягушка, «бьюике»… на корт у школы «Каскадилья», чтобы поиграть с отцом в теннис”¹⁶.

Каждый дом был “по– своему очарователен, – подковки на двери, мастерская в подвале или неизвестно откуда взявшееся настоящее пушечное ядро, которое я выкопал в саду у Ханстинов – в моей памяти оно почему-то связано с выражением «как об стенку горох»¹⁷. Вечера проходили за просмотром комедийного сериала «Новобрачные»… на одном из телеканалов… или фильмов Хичкока, предзнаменовавших их сотрудничество [с Владимиром], которое почти что получилось через несколько лет”¹⁸.

Дмитрий тогда был ровесником Долорес Гейз¹⁹. Она тоже была типичным американским подростком, но ее история тягостна и нелепа: битком набитый мексиканскими безделушками дом, в котором она жила с матерью, стал местом, где она осиротела – сперва умер ее отец, а потом погибла мать. Жизнь Лолиты превратилась в кошмар. Успехи сына, которого Владимир с Верой растили, не жалея сил, были для Набокова источником гордости и поводом похвастаться перед друзьями. Набоковы вывезли сына из фашистской Германии и, несмотря на все передряги, сумели-таки добраться вместе со своим мальчиком (пусть худосочным, в нелепой одежке и не знавшим ни слова по-английски) до страны надежд. Спустя несколько дней после переезда в Итаку Набоков писал Кэтрин Уайт, редактору журнала New Yorker: “Мы в совершенном восторге от Корнелла и очень-очень благодарны милостивой судьбе, которая привела нас сюда”²⁰.

Воспитание Дмитрия давалось Набоковым не так-то просто. Он был упрям (“Я не всегда был примерным сыном”²¹), а его обучение в частных школах – сначала в Декстере (где до него учился Джон Ф. Кеннеди), затем в школе святого Марка (директор которой был “грубиян”, по мнению Веры²²) и Холдернесс, где Дмитрий научился ходить на лыжах и выбирался с одноклассниками в туристические походы, стоило Набокову примерно трети его жалования в Корнелле²³. Дмитрий признавался:

Родители позаботились о том, чтобы Дмитрий взял от Америки самое лучшее. И то, что Набоковы могли себе позволить забрать сына из такого престижного и прославленного заведения, как школа святого Марка (пусть и грешившего фаворитизмом, как полагал Набоков), и отдать в более подходящую для Дмитрия школу Холдернесс, свидетельствовало о том, что их жизнь в Америке складывалась более чем удачно.

Лолита тоже училась в частной школе. После года странствий (и сексуальных утех) похотливый отчим отдает ее в “школу Бердслея” в Новой Англии. У школы Бердслея были “псевдобританские притязания”²⁵, пишет Гумберт, однако она считалась прогрессивной и, по словам начальницы, мисс Пратт, ставила себе целью “приспосабливание ребенка к жизни группы”²⁶. Лолита, дерзкая, хотя и перенесшая серьезную психологическую травму и оттого уязвимая, учится хорошо, но мисс Пратт подмечает в ее поведении кое-какие странности: девочку “преследуют сексуальные мысли, для которых она не находит выхода”²⁷, при этом “болезненным образом отстав от сверстниц, не интересуется половыми вопросами… подавляет в себе всякий интерес к ним, чтобы этим оградить свое невежество и чувство собственного достоинства”. Долли “написала непристойный термин, который, по словам нашей докторши Кутлер, значит писсуар на низкопробном мексиканском жаргоне, – написала его своим губным карандашом на одной из брошюр по здравоохранению”²⁸, но при этом она, похоже, совершенно не представляет себе, как в действительности происходит размножение даже у птиц или у пчел, не говоря уже о людях.

Озабоченных американских подростков Набоков, скорее всего, описывал под впечатлением от сексуальных похождений сына²⁹. Гумберт ревниво оберегает падчерицу от приставаний мальчишек: “…пока господствует мой режим, ей никогда, никогда не будет позволено пойти с распаленным мальчишкой в кинематограф или обниматься с ним в автомобиле”³⁰. За словами Гумберта о “самодовольном насильнике с чирьями и усиленным до гоночной мощности автомобилем”³¹ вырисовывается образ одержимого автомобилями Дмитрия. Как бы он себя ни вел, мудрые и заботливые родители оставляли за ним право исследовать, экспериментировать, старались направить сына на верный путь³², по возможности сделать так, чтобы американизация прошла для него спокойно и безопасно, чтобы он был счастлив, имел стабильный доход. Они оберегали сына, но вместе с тем давали ему свободу. Словом, поступали не как Гумберт, которого едва ли можно назвать хорошим отцом, а совсем иначе

Лолита, у которой, в отличие от Дмитрия, таких хороших родителей не было, оказывается предоставлена сама себе. Ее прелесть неотразима, девочка лучится красотой: