— Жена моя с самого начала тревожилась о вас. Сколько раз она молила меня позволить ей увидеться с вами! «Ах, что если этой ночью с отцом что-нибудь случится?» — часто говорила она среди ночи, замирая от страха. Но я все удерживал ее, потому что был у меня в голове один замысел.

Вот в чем дело. Еще тогда, когда дочь ваша жила в маленькой каморке — отикубо — у самых ворот в ваш дом, я стал иногда потихоньку навещать ее и скоро заметил, что с ней обращаются совсем не так, как с другими дочерьми. Девушка нуждалась в самом необходимом. Скажу прямо, что у супруги вашей жестокий нрав. Она всячески преследовала падчерицу, оскорбляла, измучила… Я все видел своими глазами, слышал своими ушами. Вот потому-то я и говорил своей жене: «Еще неизвестно, обрадуется ли твой отец, узнав, что ты жива. Подожди еще немного. Когда я займу более высокое положение в обществе, тогда твоему отцу будет лестно породниться со мной. Он будет доволен, и мы сможем окружить его сыновними заботами».

И еще вот что. Я не мог простить вам того, что вы приказали запереть вашу дочь в кладовой и отдали ее во власть старику тэнъяку-но сукэ. «Да если б тюнагон даже узнал, что дочь его умерла, — думал я, — ему, наверно, было бы все равно». Я, Митиёри, никак не мог позабыть этой давней обиды, уж слишком у меня на сердце накипело. Впрочем, я всегда винил во всем не столько вас, сколько жестокую, бессердечную Госпожу из северных покоев. С тех пор я только и думал, как бы отомстить ей.

Когда во время празднества Камо я узнал, что мачеха моей жены находится в том самом экипаже, который занял наше место возле дороги, я натравил на нее своих челядинцев и удерживал их только для вида. Сознаюсь, я поступил дурно. Я виноват перед вами. Жена моя все время горько сожалела, что не может, подобно своим сестрам, неотлучно находиться при вас и покоить вашу старость. Я понял при виде ее скорби, какая это великая сила — любовь, связующая воедино родителей и детей. И потом — мои маленькие дети растут, мне захотелось, чтоб вы их увидели…

Слушая Митиёри, тюнагон с ужасом и стыдом вспоминал свою прежнюю жестокость к дочери. Ему было так совестно, что он долго не находил слов для ответа.

— Нет, я не считал ее хуже других моих дочерей, — наконец вымолвил он, — но у них была родная мать, и она прежде всего заботилась о собственных детях. А я слишком слушался своей жены. Вот почему случились такие печальные вещи. Я принимаю ваши упреки и не хочу оправдываться. Жестоко и несправедливо, что дочь мою отдали во власть такому жалкому существу, как тэнъяку-но сукэ. Какой отец мог бы позволить это? Если б я только знал… Верно, что я в припадке гнева приказал запереть ее в кладовую, потому что мне наговорили, будто она совершила очень дурной поступок. Но как бы там ни было, я хочу взглянуть на свою дочь. Где она? Покажите мне ее поскорее, — просил он.

Митиёри отбросил занавес.

— Вот она, здесь. Покажись своему отцу, — сказал он жене.

Отикубо смущенно выползла вперед на коленях^[38].

Отец залюбовался ею. Как она расцвела за эти годы — настоящая красавица! На ней были одежды из белоснежного узорчатого шелка, а поверх них еще одна, переливчатая, цвета индиго с пурпуром. Чем больше тюнагон смотрел на свою дочь, тем яснее видел, что она превосходит красотой и прелестью всех своих сестер, о которых нежно заботились, думая, что они несравненно лучше ее. Тюнагон сам теперь не понимал, как мог он столь жестоко с ней обойтись, и удивлялся своей прежней слепоте.

— Ты, верно, не давала так долго о себе знать, потому что была в обиде на меня, — сказал он. — Но, поверь мне, я рад, я безгранично счастлив увидеть тебя…

— О нет, я нисколько не в обиде на вас, батюшка, — ответила Отикубо. — Но случилось так, что муж мой был у меня как раз в то время, когда матушка жестоко разгневалась на меня. То, чему он был свидетелем, видно, глубоко запало ему в душу. Долгое время он не дозволял мне подавать вам весть о себе. Мне пришлось покориться. Все обиды и притеснения чинили вам без моего ведома. Я очень страдала при мысли о том, что вы сочтете меня их виновницей.

— Ах нет, я думал раньше: «Какой позор на мою старую голову! За что эмон-но ками так безжалостен ко мне?» Но, выслушав его сегодня, я все понял. Он так сильно возненавидел нас за то, что в моем доме так худо с тобой обращались. Поверь, это меня даже радует. Значит, он сильно любит тебя, — сказал тюнагон с улыбкой.

Отикубо была тронута:

— Все равно это непростительно!

Пока отец и дочь беседовали между собой, к ним подошел Митиёри с ребенком на руках.

— Взгляните-ка на него. Он такой добрый, послушный мальчик. Самая злая на свете старшая жена, и то, кажется, не могла бы его возненавидеть.

— Ах, что ты говоришь! — смутилась Отикубо. Когда тюнагон увидел внука, то весь расплылся в улыбке. Его стариковское сердце потянулось к ребенку.

— Пойди сюда, мой маленький, пойди сюда!

Он хотел взять внука на руки, но мальчик, испугавшись незнакомого старика, крепко ухватился ручонками за шею отца.

— Нет, кажется, демон и то не устоит перед этим ребенком! — воскликнул тюнагон. — Сколько ему лет?

— Три года, — ответил Митиёри.

— А есть у вас другие дети?

— Как же, есть еще мальчик, поменьше, он сейчас у моих родителей. Есть и дочка, но сегодня как раз день запрета^[39], ее нельзя никому показывать. Вы увидите девочку в следующий раз.

Вскоре подали и угощение. Не было устроено ничего нарочито похожего на пир, но всех слуг тюнагона, вплоть до погонщика быка, накормили вдоволь.

— Акоги, Сёнагон! — приказал молодой хозяин. — Вы бы поднесли вина господину правителю Этидзэва.

Акоги позвала Кагэдзуми в покои женской свиты. Кагэдзуми некоторое время колебался, идти ему или нет, но потом решил, что он-то уж, во всяком случае, ни в чем не виноват, и, приободрившись, пошел вслед за Акоги.

Она провела его в комнату, такую большую, что столбы, подпиравшие кровлю, стояли в ней в три ряда. Пол был весь красиво устлан циновками.

В комнате чинно сидели благородные прислужницы, числом не менее двадцати, все, как одна, безупречно прекрасные собою.

Они удалились сюда по приказу господина, когда он захотел побеседовать с тюнагоном наедине.

Кагэдзуми был большим поклонником хорошеньких женщин.

«Отлично! Вот счастливый случай!» — подумал он, стреляя глазами во все стороны, да так и замер с раскрытым ртом. Здесь собралось много прежних его приятельниц, некогда служивших в доме его отца. Он узнал в лицо человек пять-шесть… Похоже на то, что всех их переманили сюда на службу.

— Господин наш приказал угостить вас вином. Если вы выйдете отсюда такой же бледный, как вошли, не порозовев от вина, то нам будет очень совестно, — сказала Акоги. — Ну же, угощайте гостя.

Прислужницы начали подносить гостю чарку за чаркой, и он сразу опьянел.

— Госпожа Акоги, спасите меня! Нельзя же так безжалостно мучить человека…

Он попытался было бежать, но юные красавицы окружили его кольцом и очень ловко преградили дорогу. Пришлось ему остаться, и тут уж его напоили так, что он, мертвецки пьяный, растянулся на полу.

Тюнагон тоже, сдавшись на уговоры своего зятя, выпил несколько чарок вина и, захмелев, пустился рассказывать разные история.

— Отныне я буду заботиться о вас, как только могу, — обещал ему Митиёри. — Я буду рад исполнить любое ваше желание, только скажите мне слово.

Старик был на верху счастья. Наконец темнота спустилась на землю. Тюнагона на прощанье богато одарили: поднесли ему ящик с разными красивыми одеждами. Был там и церемониальный наряд, и даже кожаный пояс замечательной работы — настоящее сокровище!

Не забыт был и Кагэдзуми: ему подарили полный женский наряд для его супруги и вдобавок еще одежды из узорчатого шелка.

Вконец охмелевший тюнагон повторял заплетающимся языком:

— Я-то все горевал, что загостился на этом свете, все думал, зачем я живу, а вот сегодня радость-то, радость какая…