НАТАЛЬЯ ДАРЬЯЛОВА

Вот и кончилась вечность...

Сегодня пошел первый в моей жизни снег.

В этой моей жизни - когда я оторвался от Великого Бытия и капелькой дождя прилетел на Землю, чтобы родиться Человеком.

Я лежу в своей коляске и смотрю на снег. Он опускается неторопливо и плавно и напоминает мне Вечность. Вечность, из которой ушел я в тот неповторимый миг, когда двум людям, двум слабым и беспомощным существам суждено было разомкнуть узкий круг своего бессилия и сотворить чудо: зажечь новую жизнь.

Мы, частицы Великого Бытия, знаем все.

Кроме лица женщины, избранной родить того, кому предназначено отделиться от Великого Бытия и стать Человеком.

...Поезд мерно вшивал свои железные стежки в полотно дороги.

Я поворачивался в теплом вязком чреве матери и понял, что уже пора.

Пробиваться к неверному свету новой жизни мне придется своей несуразной бесформенной головой, причиняя страдания той, что так заботливо меня носила. Человек начинает свою жизнь с борьбы.

Нарушая ровный ход поезда, я стучусь все сильнее и сильнее, настойчиво продвигаясь навстречу ненужной мне, в сущности, жизни.

Состав подравнялся к перрону, нервно дернулся и встал.

Бессмысленную толкучку вокзальной суеты залила сирена "скорой", тревожная двузвучная симфония человеческой беды.

Я бьюсь сильно, упрямо и вслепую - наверное, так суждено человеку. Женщина, которая меня выносила, ладонью ловит рвущийся стон, оставляет автограф зубов на беспомощной руке мужа.

Мне это известно, но - безразлично, покамест я еще частица Великого Бытия, а Оно - всесильно, вечно и безгранично и потому не знает чувств, ему неведомы беды и огорчения, любовь и сострадание - все сиюминутные эмоции слабых.

Высунув голову, как щенок из конуры, я увидел неоновый свет родильного вагона. Еще усилие - и чьи-то руки вытащили меня наружу.

Щелк! Так быстро и так безвозвратно перерезали ножницы пуповину, словно обрубили канат, и я стал отходить от своего причала, маленький и одинокий кораблик, подхваченный изменчивыми, неверными волнами жизни.

В этот миг я ощутил боль - и научился чувствовать.

Акушерка подложила одну руку мне под голову - бессильная моя шея еще не могла справиться с такой тяжестью, и голова откидывалась, как клубничина на тонкой ножке. Другую руку - под тощий зад. И ловко подняла.

Я увидел уставшие, точно переломанные ноги, все еще привязанные к родильному столу, обмякший живот, капельки пота на груди - и глаза.

Мы сразу узнали друг друга. И ее взгляд вдруг зажег то, чего лишены частицы Великого Бытия, все, обладающие Великим Знанием, те, кто никогда не выходил из чрева матери,- радость.

Я обрадовался, разволновался и закричал - пронзительно и неприятно.

Но акушерка улыбнулась и сказала: - Ого, начальник вырастет, помяни мое слово, такой махонький, а скорый поезд остановил.

Женщина, которая только что стала моей матерью, слабо улыбнулась, и это была даже не улыбка, а ее подобие, намек на улыбку, и прикрыла глаза, чтобы лучше понять, что же это с ней произошло.

А акушерка положила меня, беспомощного и всезнающего, на белый стол и начала туго заворачивать в пеленки, будто я мог сбежать.

И тут, совсем неожиданно, я понял, что и со мной произошло неизбежное: выйдя на свет, я утратил часть Великого Знания.

Я начал забывать!

Прошел час моей новой жизни. Меня опять принесли к матери.

Она почувствовала, даже не открывая глаз, что я рядом, улыбнулась мне. Еще часть Великого Знания растаяла в этой улыбке, и я научился удивляться: она на меня не в обиде, а ведь я так ее измучил. Но тем я ей и дороже. Таков человек.

- Говорят, маленькие все страшные. Как глупо! - напрашиваясь на комплимент, устало сказала она акушерке. Старуха скептически улыбнулась. Это откровение она слышала три тысячи раз и не была с ним согласна.

Мать достала из полотняной рубашки грудь, и я с удивительной уверенностью обхватил губами темный сосок, похожий на спелую шелковицу. И в рот мне ударили три острые струйки.

От этой мягкой груди исходили тепло и покой, я пил молоко и знал, что никогда больше мне не будет так хорошо, как сейчас...

А сегодня пошел снег. Мне нравится, как кружится то, что люди ласково называют снежинками. Конечно, я все про них знаю, что это и откуда, но я уже начал забывать.

Забывая, я учусь думать.

Так я лежу часами, вспоминаю, думаю. Отец будто догадывается.

- Смотри,- говорит он маме,- у него взгляд, как у мудрого старичка, который всего-всего в жизни навидался...

- Скажешь тоже,- любовно говорит мама.

Если бы только отец знал, что я знаю несравнимо больше самого мудрого старика.

Сила людей в том, что они не хотят мириться со своей беспомощностью. Им кажется, что они могут отвоевать у Великого Бытия его тайны. Пытаясь приблизиться к разгадке секретов всего сущего, они - для начала - выдумывают богов. Что-то вроде аксиом. Чтобы было от чего оттолкнуться. Преодолеть пропасть незнания в два приема. Но это невозможно!

И если бы мы, частицы Великого Бытия не были так же бесстрастны, как оно само, я бы засмеялся. Их попытки так примитивны! Бедные люди, они даже не смогли отбросить земные образы и создавали богов по своему подобию. Белые придумывают белых богов, черные - черных; подобно людям, человеческие боги бывают требовательны и аскетичны, или разгульны и похотливы, но все они символ сокровенной мечты: бессмертия. Однако человеческие боги умирают вместе с верой в них.

Теперь и я стал человеком. Меня это событие отнюдь не окрылило. Люди рождаются, обреченные умереть. Жизнь - лишь долгая, полная трудов и горестей, подготовка к смерти, которая приносит освобождение. Жизнь, как и все на Земле - конечна и лишена главной прелести Великого Бытия безмятежности, бесстрастности. Человек, зная, что умрет, торопится жить, он все время волнуется - как лучше, правильней прожить то, что ему отпущено. Только бессмертному некуда спешить, только вечное бесценно.

А я стал человеком. У меня теперь есть свое тело, слабое и уязвимое, и теперь я сам по себе, потому что человек одинок во все времена.

Мое тело - как несовершенный, разлаженный механизм, оно еще не осознало себя единым целым, оно скрипит, и ноет, и мучает меня.

Ночью, когда тихо, и тишину, как сторож с колотушкой, охраняет тиканье больших старинных часов, купленных отцом моего отца незапамятно давно, я лежу, слушаю тишину, полную всевозможных звуков, я смотрю в черное окно, и мне плохо и тоскливо, потому что я уже ушел оттуда, из бесконечности, и еще толком не пришел сюда, в этот мир, в эту комнату, в эту кровать, к этим людям.

Болит живот.

И я плачу.

Мама сбрасывает тяжелое одеяло, которому отдала свое тепло, и, сразу замерзнув, торопливо ищет ногами тапочки. Так и не отыскав, шлепает босиком к моей кроватке, берет меня на руки.

- Ты что делаешь, как маленькая, простудишься,- бормочет отец и тут же засыпает.

А мама качает меня, ласково и терпеливо, как когда-то качали ее, я пригреваюсь, перестает мучить живот, и неожиданно мне становится лучше: незаметно для самого себя, как-то вдруг, я засыпаю, и снова оказываюсь там, далеко, в Вечности.

И так бегут дни, я привыкаю к людям, которые стали моей семьей, которые безоговорочно приняли меня таким, каким я родился, и даже не родился, а каким меня выдала им на руки, будто праздничный заказ по списку, нянечка в роддоме, за что получила свой рубль, пусть тоже порадуется нашей радостью, и они, еще и не заглянув под угол одеяла, откуда сиротливо торчало мое сморщенное личико, уже приняли меня, и подумали, какой я прекрасный.

А ведь в магазине, скажем, какую-нибудь самую дурацкую безделку, ну, маску новогоднюю - и ту можно выбрать.

Ребенка - нет, получай что дадут.