Фогель был спокоен — проследить цепочку, а всю ее знает лишь он один, невозможно. Но именно это и подвело… Не желая привлекать лишних людей, он сам контролировал производство, бывал в цехах. И, не окажись он в тот злополучный день в игренском цехе, не нашла бы его Зоя Иннокентьевна, не встретила бы.

Дождался Эдуард Андреевич Фогель своего часа. Пришло его время. Время, когда сжатая, как пружина, душа смогла распрямиться, показать силушку, накопившуюся в бывшем главном экономисте городского продторга.

Первая удача пришла к нему в конце восьмидесятых, во времена тотального товарного голода, когда и носки, и макароны, и соль — все распределялось по талонам, купонам, карточкам.

Неужто, это и вправду было — пустые прилавки в магазинах, бесконечные, шумные, ру-х гающиеся очереди? В одном из гастрономов Фогелю пришлось даже утихомиривать народный гнев. Давали макароны. Торговали до закрытия, а не успевшим отоварить талоны грубовато посоветовали приходить завтра — продавцы в то время с клиентами не церемонились. Но люди, отстоявшие в очереди по четыре-пять часов, записывавшие на ладонях номера очереди, внять совету не захотели, посчитав его обидным и несправедливым. Потрясая исписанными ладошками перед носом призванных в торговый зал директрисы и представителя торга, которым оказался Фогель, «неотоваренные» устроили сидячую забастовку. Около трех часов каждая из сторон отстаивала свои права, и лишь ближе к полуночи торгаши сдались и выдали забастовщикам вожделенные макароны.

Но и это еще было не его время. Талоннокупонный период сменился эпохой бартера. Как и товарный голод, для работников торговли бартерная пора была благословенной. Между предприятиями, торговыми организациями, городами, республиками, между отдельными гражданами шел обмен. Менялось все — табак на чугун, картошка на ботинки, шило на мыло… Не злоупотребить в такой ситуации служебным положением, когда деньги сами плыли в руки, было бы грешно, и Фогель своего не упустил.

Но и это было еще не его время.

Его время началось, когда у рынков и на Привокзальной площади появились первые коммерческие ларьки, принадлежащие Фогелю. Несколько киосков, торговавших раньше газетами, он раздобыл в Союзпечати, но в основном ларьки были самодельными, сбитыми из деревянных поддонов, обшитых внутри разобранными картонными коробками.

Фогель с головой окунулся в создание своей ларечной империи. Ему нравился этот вид торговли. И тогда, когда только начинал, и сейчас, когда он вполне мог открыть шикарный магазин, и не один. Но система товарооборота, движение наличных денег, огромный, плохо поддающийся учету ассортимент мелких товаров в ларьках позволяли крутить живые деньги, обводя вокруг пальца налоговую инспекцию. К каждому ларьку инспектора не приставишь, за каждой пачкой сигарет или жвачки не уследишь.

Поначалу, правда, налетели, как мухи в жару, босяки, называвшиеся теперь, в соответствии с новыми тенденциями в обществе, иностранным словом «рэкетиры». Босяки требовали, чтобы Фогель делился. Делиться же он, понятно, не хотел. А когда дотла сгорело несколько ларьков, понял — нужно защищаться. Крутые парни, согласившиеся защищать, заботиться о покое хозяина, его прибылях и спокойной работе девочек в ларьках, нашлись быстро. Бригада росла — приходил один, приводил другана.

И все бы ничего, да появилась новая напасть — стали наступать конкуренты. Особенно досаждал некий Игнатов, также державший в городе ларьки. У Фогеля снова сожгли несколько точек в районе рынка. Узнать, чьих рук дело, не составляло труда, и вскоре Игнатов разорился и, желая избежать смертельной опасности, стал нетерпеливо названивать в аэропорт, чтобы узнать расписание ближайших самолетов в другие города.

Вот теперь пришло время Фогеля.

Но жизнь непростая штука. В городе начались бандитские войны за раздел сфер влияния. Вот тогда Фогель и услышал в первый раз об Эстете. Человек неглупый, ушлый, он быстро сообразил, на какой трон тот сел, какая сила стоит за ним, и, как смог, выразил новому правителю города свое нижайшее.

Эстет, которым оказался старый знакомец ларечного барона, оценил лояльность и позволил жить и, самое главное, крутиться и накапливать, что и было жизнью для Фогеля. Накоплено было немало — счета в банках, кубышки с наличными, машины, квартиры, золото, шикарный особняк за городом, в котором хозяева, впрочем, бывали редко. Фогель по-прежнему любил свою старую дачу, где жил и зимой и летом с женой Вероникой, навсегда сделавшейся молчаливой и печальной после смерти их единственной дочери.

* * *

Закончился день, закончились и дневные хлопоты. Наступил вечер. Обычный июньский вечер. Вернее, он был бы таким, если бы не неожиданный приезд Ворбьева. Обычно он появлялся тогда, когда его звали, и лишь иногда сам искал встречи. А это, как знал Эстет, предвещало события неприятные, непредвиденные и опасные.

— Что скажешь? — не отвечая на приветствие, спросил он входящего в кабинет Ворбьева.

Ворбьева всегда обескураживала манера Эстета уже первой фразой унизить человека, заставить почувствовать себя навязчивым, мелким, ничтожным. Это ощущали все, кому приходилось обращаться к Эстету с просьбами, ходатайствами или проблемами, разрешить которые мог только он. Неуютно было рядом с ним и тем, кто по положению был ему ровней и мог бы, казалось, чувствовать себя свободнее, раскованнее.

Ворбьев ровней не был. Но и шавкой из своры Эстета себя не считал. Он знал цену и себе, и услугам, которые оказывал этому спесивому снобу. Однако знал он и то, что цена эта резко уменьшалась, сводилась к ломаному грошу в базарный день, как только Ворбьев наталкивался на холодный взгляд Эстета. Не хотелось бы признавать, но он боялся этого человека, излучающего мощную разрушительную энергию. Но все же не порывал с ним отношений, не бежал подальше, не прятался от недобрых серых глаз.

Нельзя сказать, что сегодня Ворбьев чувствовал себя иначе, но все же держался чуть поувереннее, чем всегда. И было отчего. Новости, с которыми он пришел к Эстету, были не из разряда тех, что можно прочитать в газете или услышать по радио. Уже сам этот факт добавлял Ворбьеву уверенности в себе, в собственной значительности и незаменимости. Сегодняшние новости, правда, могли показаться Эстету неприятными, но, безусловно, были важными.

— Поиздержался в последнее время, обеднел… — проронил Ворбьев, и от Эстета не ускользнуло — не было в словах гостя обычной просительной нотки.

— В последнее время ты слишком часто стал нуждаться. В результате твои уши чуть ли не постоянно мелькают рядом со мной. Это может вызвать ненужное любопытство…

— Мои уши всегда вызывают любопытство, но никто еще из-за них не отказывался от встречи. И вы тоже, — решился на дерзость Ворбьев. Он еще стоял, ожидая, пока Эстет приглашающе укажет рукой на соседнее кресло. В одном из них, стоящем рядом с массивным журнальным столом у окна, хозяин сидел сам.

Наконец Эстет кивнул: садись, мол, — и, глядя, как располагается Ворбьев в удобном глубоком кресле, опять невольно отметил, что не тушуется тот сегодня, не теряется. А это могло означать лишь одно — гость обладал информацией, которую считает ценной.

— Ладно, не обижайся, Саша, — миролюбиво произнес Эстет, поняв, что с ушами несколько перегнул. — Слушаю тебя внимательно!

— А чего мне обижаться? Я не красна девица… — пожал плечами Ворбьев и, не желая больше говорить о своем физическом недостатке, начал о деле: — В нашем городе в последнее время происходит много любопытных вещей…

— И что же это за вещи?

— Завелась банда, которая убивает людей из-за квартир.

— Слышал об этом. Наша доблестная милиция во главе с Гришей Литвинцом поймала уже не одного квартирного жулика.

— Не знаю, чем там занимается Гриша Литвинец, каких жуликов ловит, но вчера вечером, заметьте, в один только вечер, арестована большая группа людей, занимающаяся незаконным отъемом квартир у граждан. И аресты проводила, насколько мне известно, не милиция.