Тихо плещется река.
Ночь. Неслышно подошла Ирина.
Стала рядом.
Тоже смотрит за Одер.
...И сразу - загрохотали пушки.
Ночь.
Ракеты.
Наступление.
В блиндаже у телефона подтянутый, строгий Дорошенко.
- Да, - говорит он в трубку. - Готов. Есть. Спасибо. Да. - Вдруг он поежился, втянул плечи, голос стал глуше. - Да, так точно. Да. Получил печальную весть. Да. Дочь... Да. Галей звали. Да... семнадцать... (Пауза.) Спасибо за сочувствие, товарищ генерал. Нет, ничего... Спасибо... У меня сердце каменное, товарищ генерал... насколько может быть каменным сердце человека... (Пауза.) Спасибо. Есть. Слушаю.
Он кладет трубку аппарата. Смотрит перед собой.
Гремят за кадром пушки.
Дорошенко беззвучно шепчет:
- Иду к тебе, Галя. Иду к твоей безымянной могилке, дочка!..
Он еще секунду стоит молча.
Потом, словно стряхнув с себя все не идущее к бою, резко и с силой бросает телефонисту:
- Звони в батальоны. Вперед!
...Вперед!
Рванулись через Одер полки, батальоны, роты...
Развалины Кюстрина.
Деревянный мост через Одер.
Дамба, развороченная снарядами.
Песок, грязь, кровь, убитые лошади, тракторные колеи, лесные пожары, гарь, дороги, забитые машинами, горящие танки, войска...
И на фоне всего этого - солдат Иван Слюсарев, с лицом счастливым и усталым, - пот на лбу, кровь на подбородке, грязь дорог, соль походов, запах пороха на гимнастерке.
Победитель и освободитель, он идет с винтовкою за плечами, - и навстречу ему, из всех щелей взятого города, выходят люди, бегут по улицам, растекаются по дорогам.
Великое множество людей.
Разноязычное, разноплеменное, исстрадавшееся и освобожденное человечество.
Вавилон в городке Альт-Ландсберг за Одером.
Проходят французы, поляки, югославы. Американские и английские солдаты. Болгарин из концлагеря. Девчата с Волыни. Голландцы. Итальянцы. Чехи.
Сбит красноармейским прикладом замок с дверей европейской тюрьмы Германии. Распахнуты двери тюрем.
Вчерашние узники, невольники, пленники, рабы идут по всем дорогам - на Восток!
- Освобожденные! - говорит Слюсарев молоденькому солдатику Пете, шагающему рядом с ним. - А кем, кем освобожденные? Нами с тобой, товарищ. Ты чувствуй.
- Я чувствую... - торопливо отвечает Петя, а глаза его жадно разбегаются по толпе. - Ой, дядя Иван! Французы!
- Ну что же! - отвечает спокойно Слюсарев. - И французы... Французов немец тоже... того...
- А это кто же?
Проходит странное семейство: отец в котелке, жена в старомодном пышном и рваном платье, юноша с густыми бакенбардами и почему-то в цилиндре... дети... На рукавах у всех повязки с надписью химическим карандашом.
- Голлано, - читает Петя. - Голландцы, дядя Иван, а?
- А что ж! Может быть, и голландцы. Голландцев немец тоже... того...
- Ой, а это индийцы! Ей-богу, индийцы, дядя Иван!
Индус из Бомбея и индус из Калькутты, оба в английской военной форме и с чалмами, проходят мимо.
- Ишь ты, индийцы... - улыбается Слюсарев. - Вот, Петя, чувствуй, освободили мы индийцев. Потом дома, в деревне, расскажешь.
- Теперь бы еще негра, дядя Иван, а? Для полного комплекта! - мечтает Петя и вдруг кричит: - Дядя Иван! Негр! - И он даже замер в восторге.
Приветственно взмахивая черным кулаком и улыбаясь, проходит мулат из сенегальской пехоты.
Петя провожает его восторженным взглядом.
- А про это... - тихо говорит он, - в деревне и не поверят!..
Оно проходит, это освобожденное Слюсаревыми человечество, шумно радуясь свободе и жизни.
Они идут пешком...
Катят на велосипедах...
Собираются в большие и многонациональные обозы...
Едут в крытых фургонах...
В извозчичьих фаэтонах с фонарями...
В старинных свадебных каретах...
Два хохочущих француза едут... на катафалке и пьяно поют марсельезу.
Черный катафалк проплывает через толпу...
Все, на чем можно ехать, двигаться, везти свой небогатый скарб, - все использовано.
Идет женщина с детской коляской, но в коляске не ребенок, а чемоданчик.
Пьяные американские солдаты волокут бечевою... гроб.
В гробу (из разбитого немецкого бюро похоронных процессий)... огромное множество бутылок.
...Шумно проходят освобожденные люди.
На перекрестке, прислонившись спиной к столбу, стоит корреспондент Автономов и жадно записывает в блокнот все, что видит.
По привычке он бормочет про себя:
- На дорогах Германии сейчас невозможно встретить человека без национального знака. Освобожденные люди гордо утверждают свою национальность. Они не хотят, чтобы их принимали за фашистов.
А мимо него проходит и проносится толпа...
Национальные флаги полощутся над обозами. Флаги над домами.
Флаги на фургонах.
Флажки на велосипедах... в дугах и даже в гривах лошадей...
Американский солдат нашил на шинель, на спину большое звездное американское знамя.
Французы идут колонной, несут впереди свой трехцветный флаг.
Чудом уцелевшие евреи - их единицы - носят знаки, которыми их клеймили немцы (желтая повязка с шестиугольной звездой) - клеймо мученичества...
"Горькая ирония судьбы, - записывает Автономов. - Теперь немцы завидуют евреям".
Только одна национальность в побежденной Германии не подымает своих национальных флагов - сами немцы.
Они высовывают из своих окон белые тряпки, полотенца, простыни - знак капитуляции.
Они носят белые повязки - знак смирения, мольба о пощаде.
Им никто этого не предписывал, - они сделали это сами.
"Отныне вот он, фашистский флаг - капитуляция", - записывает Автономов.
А мимо Автономова все проходят и проходят люди.
Пожилые датчане с портфелями и рюкзаками...
Английские солдаты навеселе. Хриплыми голосами поют они "Типеррери".
Американцы из парашютных войск.
Француз-математик в роговых очках и ботинках, подвязанных бечевкой...
К Автономову подходит Иван Слюсарев.
- Здравия желаю, товарищ корреспондент! - рапортует он. - Записываете?
- Записывать не успеваю! - усмехается Автономов. - Интересно, а? - Он показывает блокнотом на толпу.
- Ничего, - сдержанно отвечает Слюсарев и откашливается в кулак. Извиняюсь, спросить хотел, а вы иностранные языки знаете?
- Нет. Не знаю.
- Да. Жаль.
- А что? Поговорить хочется?
- Как же!
Слюсарев долго смотрит на толпу, проплывающую мимо.
- Вавилон. Чисто Вавилон! - говорит он. - Смешение языков! Вздохнул. - А поговорить с ними надо!
Проходит мимо группа американских солдат. Увидев русских военных, они приветственно машут пилотками.
Подходят.
И один из них, молодой, краснощекий, словно он не из плена, а с курорта, говорит на ломаном русском языке, улыбаясь при этом во весь рот:
- Дравствуй! Русский. Ура. Спасибо.
- Здравствуй, здравствуй! - обрадовался Слюсарев. - Понимаешь по-русски-то?
- Мало-мало. Не хорошо. Мой батька был украина... Польтава. А? Хорошо?
- Очень хорошо! А вы что же, тоже полтавские?
- Но, но... Я не Польтава! I was born in Лос-Анджелес. Я пришел на свет в Лос-Анджелес... Калифорния. I have a mather... маму... Я имею девойку там. Я иду жениться.
- А! Невесту, значит, имеешь? Хорошо!
- Хорошо? - смеется американец.
- Хорошо. Вери гуд, - отвечает убежденно Слюсарев. - Небось соскучилась по тебе твой девойка. А? Хорошая у тебя невеста-то?
- О да. She have. Она имеет... как это? A shop... Она торгует мало-мало... делает деньги...
- Ишь ты, капиталистка, значит. Как же зовут твою девойку?
- Энибелл.
- А тебя как же?
- Микаэл Когут.
- Как, как? Михаил Когут? - удивился Автономов.
- О, yes! Михаил Когут.
- Американец Михаил Когут! - захохотал корреспондент.
И американские солдаты, ничего не поняв, захохотали тоже.
