«Дети счастья» подпевали. Первый куплет еще не был закончен, а уже то в одном, то в другом месте начали раздаваться крики. Неумелое подвывание, пронзительно-истерические возгласы, шум, с которым музыканты уже не могли справиться.

— Что такое с ним? — забеспокоился Жанно.

Однако в момент повтора второго куплета, в свою очередь, встревожившийся Боб склонился к нему.

— Ты соображаешь, что играешь, Жанно?

И действительно, увлекшись новым темпом, Жанно добавлял уже что-то от себя, неистово нажимал на басы, усиливал агрессивно резкие звуки, подчиняясь порыву импровизации, которого нельзя было ожидать от этого смирного музыкального ремесленника. Второй куплет подхватили все присутствующие, как военную песню.

Жанно усилил звук.

— Что ты делаешь? — прокричал Боб.

— Разве так не лучше, а?

Бобу казалось, что он сходит с ума. Что-то витало в воздухе, против чего и он уже не мог устоять. В конце концов, столько лет он играл без удовольствия и удовлетворения.

— Что он делает? Опять начинает?

Песня должна была закончиться, но Дикки снова и снова запевал куплет, не в силах справиться с собственным неистовством, а «дети счастья» с удвоенной силой каждый раз вступали за ним. Крики становились все громче, поклонники, разместившиеся в залах, неистово наседали, протискивались поближе к инструментам, к Дикки…

«Эта женщина посмела оскорбить меня в собственном доме! Она ведь журналистка! Завтра все газеты напишут об этом, а я буду выглядеть сообщником. Пирам! Мой бедный Пирам! Собаки — это все, что мне оставалось. И они убиты этими безумцами, этими истериками. Они подожгут замок, непременно подожгут…»

Он уже ничего не понимал, в голове царила какая-то путаница… Фортепьяно нарочно поставили на террасу, чтобы оно треснуло на солнце… Нужно пойти туда… Нужно показать им, что в моем доме не все можно себе позволять. Преподать им урок… Сим-во-ли-ческий урок!

Он стал подниматься на самый верх. Но забыл, что по его распоряжению дверь, соединяющая чердаки северного крыла с замком, замурована. Пришлось спуститься. В висках у него стучало, руки дрожали, но он собрался с силами. Человек во дворе, помешавший ему выйти, был не в мундире, но все равно это враг. А с ним нужно хитрить. Тогда выпутаешься из любой ситуации. А если и не выпутаешься, все-таки станет известно, будут говорить, что он сопротивлялся, протестовал… В глубине подвала есть дверь… В глубине… Он бесшумно расчистил себе путь среди трельяжей с побитым мрамором и огромными пустыми позолоченными рамами зеркал; он все делал бесшумно, ничего не опрокинул. У маленькой двери — тяжелый комод, очень тяжелый. Но он сумеет сдвинуть его. Сумеет.

Фитц, дрожавший с ног до головы, наткнулся в холле на Франсуа.

— Что ты подмешал в эти кувшины? Скажи, что ты туда положил, или я убью тебя!

— Совсем ничего! Клянусь тебе! — бормотал Франсуа. — Какую-то штуку, которую нашел в подвале. Мне кажется, что это кокаин. Но я бросил чуть-чуть!

Дикки пел.

В подвале граф — вены у него вздулись, сердце готово было разорваться — сантиметр за сантиметром передвигал комод.

В начале вечера закрыли застекленные двери. Стекла разбились. Двери снова открыли. Неистовствуя, Боб и Жанно выкладывались максимально.

Через открытые двери на террасу устремились фигуры людей. Ночь была очень светлой. Трудно различимые тела заполнили террасу, танцевали, пели, падали. Жаннетта побежала к бассейну, окунулась, прибежала назад, размахивая руками, с которых стекала вода пополам с тиной.

— Вода — для нас! Парк — для нас! Второе крещение! Ра-а-й!

— Второе крещение! Свобода! Рай! Дик-к-ки!

— Пора, — шепнул Алексу отец Поль. — Сейчас они начнут убивать друг друга. Надо незаметно увести Дикки, иначе бог знает…

Они подошли к музыкантам.

— Не останавливайтесь, ребята. Играйте, пока вам не скажут кончать, но играйте, уменьшая звук. Получите премию, — прошептал отрезвленный Алекс.

— Зачем это нужно, — прорычал Боб. — Хоть раз повеселимся!

Дикки стоял поодаль.

— Пойдем, — сказал отец Поль. — Поглядим на это зрелище из твоей комнаты. Иди.

Они поднялись по лестнице. Дикки, как измученный ребенок, опирался на плечо Алекса.

— Я так доволен, знаешь? — говорил он своим снова мягким голосом. — Ты же видишь, я вполне могу выступать и один. Тебе ведь это не показалось смешным? А? Я сделал их счастливыми, не веришь? Теперь мне наплевать на всех остальных. Отец Поль тоже очень мил, он объяснил мне, что хочет счастья любыми путями… Ты увидишь, мы избавимся от опеки фирмы, организуем все вдвоем, будем петь бесплатно, для удовольствия, вместе с «детьми», для таких вот людей, которые хотят слушать меня… Правда? Ты согласен?

— Ну конечно, Дикки, конечно, — отвечал Алекс, неизвестно почему со слезами на глазах, а может быть, именно потому, что Дикки выглядел таким счастливым, каким его он никогда не видел.

Они вошли в комнату.

Вышли на балкон. Грохочущая музыка гулко раздавалась во дворе. Поклонники Дикки и «дети счастья» бегали, танцевали, купались в бассейне или, распластавшись по земле, в полубессознательном состоянии пели снова.

— Как это красиво… — тихо сказал Дикки.

Отец Поль сделал Алексу знак.

— Не сделать ли ему успокаивающий укол? — прошептал он, отводя его в сторону. — У меня есть все, что нужно. Затем мы его уложим, постепенно будем глушить музыку и постараемся успокоить остальных…

— Да, пожалуй… Какой вечер! Я никогда не видел ничего подобного. Как по-вашему?

Они вышли, прошли в конец коридора, вошли в ванную.

— Я думаю, что частично это объясняется… — начал отец Поль.

На балконе за спиной Дикки появился граф.

— Это вы шеф этой банды, мсье? Вы руководитель?

Дикки обернулся, посмотрел на старого, очень прямо державшегося человека, которого раньше не видел. Улыбнулся ему. Он испытывал нежность ко всему и всем, даже к этому подергивающемуся от тика, покрытому фиолетовыми пятнами лицу, перекошенному от возмущения, что было вызвано непонятными для Дикки причинами.

— Руководитель, кажется, да… Прекрасно, не правда ли? Нужно, чтобы это происходило каждый день, каждый вечер… И никогда не кончалось…

И, повернувшись снова к своим поклонникам, которые бродили вокруг бассейна, к музыке, доносящейся до него снизу, к саду и деревьям, он стал напевать:

«Ра-а-ай…»

— В таком случае, — сказал граф резким голосом, — вы поймете, что это мой долг…

И он в ослеплении бросился вперед. Дикки упал у подъезда в тот момент, когда в парк въезжала полицейская машина, где сидела Мари-Лу с молодым человеком.

Это была невероятно бестолковая и мрачная церемония. Все смешалось. Полиция и тысячи заплаканных поклонников Дикки. Тонны цветов и сотни пакетиков с героином, обнаруженных в подвалах замка. Арест отца Поля и прибытие на самолете певцов из секты Деревянного Креста, которые должны были исполнять заупокойную мессу. Роза попыталась покончить с собой, не сумела и была зачислена прессой в категорию «отчаявшихся поклонников». Невозможно было найти достаточно большой церкви, способной вместить увеличивающийся с каждым часом наплыв людей. Телевидение было повсюду. «Матадор» — он-то и направил в замок полицию — пытался замять распространившийся слух: Дикки якобы бросился с балкона замка под действием большой дозы наркотиков. Боб торговался по поводу сделанной им записи (сделанной машинально, на грошовом магнитофоне) последнего концерта Дикки Руа. Алекс был в отчаянии, но все же занимался специальным диском, который потребовали фирмы грамзаписи сразу же после того, как стало известно о несчастном случае, то есть всего через каких-нибудь шесть часов после смерти Дикки. Рыдающие поклонники давали интервью. Блейк заявила, что откладывает свое бракосочетание на неопределенный срок. Она слишком любила Дикки, чтобы в ближайшее время начать новую жизнь. Многие газеты писали о трагической случайности. Он слишком сильно наклонился, вот и все. Другие выдвигали версию самоубийства: в глубине души он любил Колетту. О Дейве не упоминалось, друг мог быть лишь причиной депрессии, но не самоубийства. «Флэш-78» поместил недвусмысленный заголовок «Он присоединился к своей мистической супруге» и опубликовал мутную фотографию Колетты рядом с фото Дикки. Еженедельники, в общем, были менее сентиментальны, но «Спектатер» на основе проведенного социологического исследования феномена Дикки и почти точного рассказа о последнем выступлении певца подводил итоги цитатой Достоевского: «Можно ли убить себя от восторга?», а на обложке поместил очень красивый портрет Дикки. И эту подходящую цитату на самом видном месте. Эта трактовка была в целом принята поклонниками Дикки, почти все они приобрели номер «Спектатера», несмотря на то, что это издание не было в числе излюбленных ими. «От восторга», — благоговейно повторяли сотни людей, никогда и не слышавших о Достоевском. Совершенно стихийно возник новый «Клуб Дикки Руа», имеющий очень мало общего с прежним, клуб, где считалось, что, выбросившись с балкона замка «в бесконечность», Дикки хотел доказать своим приверженцам, что смерти не существует и что он, мертвый, будет присутствовать среди них словно живой. «Оккюльт» выпустил целый номер, в котором излагались взгляды Дикки, объявленного посвященным спиритом. «Католик де демен» высказывался сдержаннее и выражал сомнения, не исключая, однако… «Он не хотел этого», — повторяла Эльза, заявившая журналистам из «Солей», что в последний вечер Дикки хотел выразить свои революционные убеждения и необходимость активного действия. Сразу же образовалась еще одна, правда немногочисленная, группа, отстаивающая идею политического убийства…