— Они просто сумасшедшие! Все время повторяют какие-то фразы, всегда одни и те же, читают их по какой-то книжечке…
— Кажется, по пятнадцать минут в час они молчат…
— Не пьют спиртного…
— Они хотят отнять у нас Дикки! — закричал кто-то.
И козел отпущения сразу найден: Жанина.
— Надо было провести собрание всех секций…
— Надо было предложить свои услуги для наведения порядка…
— Могли бы также и над песнями поработать. Мы знаем их, но это не производит особого эффекта. Жанина, ты должна была сказать нам…
— Жанина, ты могла бы выбрать группу фанатов, заранее послать их в города, чтобы они распространяли… ты могла бы…
— Но я здесь вовсе не для того, чтобы выполнять работу пресс-службы, — неосторожно вспылила Жанина.
— И все же надо было бы знать, — сказал Дирк, — для чего именно ты находишься здесь. Для того чтобы помогать Дикки или чтобы любовью заниматься?
Жанина не сдержала крика. Затем разрыдалась.
— Так и есть! Вы правы!.. Я должна была подумать…
Она признавалась в своем падении. Дейв поглотил ее. Ожидание, надежда, частые разочарования и удовлетворение страсти — иногда — заставили ее забыть о своем долге.
— Я ошибалась! Это так, вы правы… Я уйду с этого поста… Я уже недостойна… недостойна его…
И тут ее пожалели. Такая полная капитуляция, столь беспощадная самокритика и очевидное отчаяние вызывали сочувствие. Черная тушь, стекающая с ресниц по ее несчастному лицу, трясущиеся, совсем как у старухи, руки, и эти причитания… Потрясенные девушки бросились к ней.
— О нет, мы этого не хотели! Не плачь, Жанина!
И наступила великая минута всеобщего умиления, несколько испорченная сообщением (поступившим от проходившей мимо официантки, которая при виде этой трогательной картины от неожиданности остановилась), что в почтовый зал напитков не подают. Хриплым от волнения голосом Эльза заявила, откашливаясь, что «смерти грешницы» никто не жаждет. Г-н Ванхоф, увлеченный этим добрым порывом, сказал, что если прислушаться к мнению тех, кто знает толк в организационных делах, все еще можно поправить. Марсьаль и Жан-Пьер горячо поддержали его. Заговорили о том, что «не надо бросать первыми камень», и за несколько секунд Жанину снабдили таким количеством носовых платков, что она могла сложить из них целую гору!
— О! Великое братство артистов! — патетически воскликнул мсье Морис, стараясь повернуть дело так, чтобы его друзьям Геренам было сподручнее закончить сцену угощением всей компании. Даже Дирк оправдывался, говоря, что он лишь хотел «быть прозорливым» и предостеречь от опасности, которую влечет за собой присутствие «Детей счастья».
— Религия — это, знаете ли, ужасное дело. Я ведь немало где побывал и могу сказать вам, что это настигает вас как безумие. Муха цеце! Если ужалит, пропал. Вас заставят делать что угодно, повторять что угодно, вы отдадите свои деньги, еду, все. Я видел такие места, где люди мрут от голода, и трудно себе представить, что там есть храмы, мечети, все, что хотите, статуи, немыслимые украшения… А умирающие с голоду нищие еще приносят этим статуям еду и гирлянды цветов, которые они плетут, вместо того чтобы выращивать помидоры, приносят даже золото!..
— Уму непостижимо! — восклицает Аделина, та, что из Компьеня. В углу еще утешали Жанину, строили планы, как в ближайшие дни представить Дикки доказательства их безграничной преданности.
— Это какое-то потустороннее сознание, — заметил Дирк.
Клод сопровождал Дикки. Через несколько дней он вынужден был это признать. Что ж, он сопровождает певца. В первый день, чтобы доставить удовольствие, оказать услугу. Потому что ему было еще немного стыдно перед Полиной за скандал, который он учинил. Но стыдился он или гордился? На второй день из-за того, что уехал — хотя вполне мог там остаться — из гостиницы, так как в его номере текло из крана. Он не останется в номере, где течет кран! Водопроводчик прийти не спешил. А другие отели в Йере были забиты, конец июля, сами понимаете. Так лучше уж сопровождать. Больше разнообразия, и голова чем-то занята… К тому же Серж всегда заказывал в отелях, где останавливалась труппа, два-три резервных номера на всякий случай. В первые дни его смущало то, что он живет в отеле, а его крестница ночует в молодежных гостиницах, на пляжах и автовокзалах. Но она ему четко дала понять, что он-то как раз и есть страждущий герой. И что спать на автовокзале ей кажется даже забавным. Да будет так.
Он познакомился с Алексом.
— Тебя зовут Клод? Дядюшка малютки Полины, нет? Конечно, мы найдем комнату, выручим тебя, если… Я только рад, когда среди фанатов, которые нас сопровождают, попадаются не только юнцы. Таков наш Дикки, его и в самом деле любят все зрители. Держи, это путевой лист, дружище.
Теперь он узаконенный фанат Дикки-Короля. Что, с точки зрения Полины, ничуть не глупее сцены на вокзале, отъезда Фанни, банка и прочего…
По крайней мере на фоне окружающей нереальной обстановки столь же нереальным и абсурдным казался самый простой вопрос: «Почему Фанни, моя жена Фанни бросила меня ради старика, у которого есть деньги?»
А тогда почему бы не Алекс, не Дикки, не «путевой лист»? Почему не «Стынет в одиночестве любовь» и «Проблема рая» каждый вечер, не ноги Жанны, Кати и Минны, бесконечные сплетни вокруг концерта и даже драки… Почему бы и нет? А что его ожидало вместо этого? Опустевшие без Фанни комнаты, опустевшие без Фанни дни и в довершение всего снисходительное, затаенное презрение матери, упреки Аттилио и Юбера Аньеля? Нет, ни за что.
Уже через два-три дня он вошел в свою колею. Все можно пережить. Машина убаюкивала его, пересуды отвлекали внимание. Трогались после завтрака; он сажал в машину Полину и ее подругу. Они терпели его молчание, его угрюмый вид. Вначале разговаривали тихо, как в морге. В зависимости от расстояния, которое надо было проехать (посмотрим «путевой лист»: Тулон, Сент-Максим, Ле Гро-дю-Руа…), выезжали то в два, то в три часа дня. Он еще находился под действием снотворного, которое, размяв хорошенько, принял накануне. За завтраком он почти не пил, в голове еще сидел значительный запас тумана, который надо было подольше сохранить. Самым трудным был момент перехода из одного состояния в другое: между тремя и четырьмя часами. Притупляющее действие снотворного рассеивалось, а к алкогольной эйфории переходить надо было осторожно. Не будем забывать, что на протяжении суток тоска длится все двадцать четыре часа. Эти двадцать четыре часа маячили перед Клодом как белое полотно, которое надо было расписать мазками все целиком, до самого крохотного уголка. Проблема была не в том, чтобы дойти до крайности, то есть напиться вдрызг на два-три часа, а в том, чтобы продержаться между небом и землей, в подвешенном состоянии… Он просчитывал. Оценивал себя.
— Наверное, уже за три перевалило… — отмечала Полина, сидя на переднем сиденье «феррари».
— Что?
— Начиная с трех часов вы злитесь, крестный. Это самое плохое время.
До полудня все шло хорошо. Завтрак, который застревает в пересохшем горле, местная газета. Поиски ресторана. Он приглашал Полину. Она принимала одно приглашение из трех — скромничала. Приглашал и Анну-Мари. Почему бы и нет? Втроем они наконец усаживались за стол на час или два, прежде чем он приступал к серьезному делу: размеренному погружению в состояние опьянения, позволяющее продержаться до полуночи. Он быстро обретал опыт: никакой спешки, никакого смешения напитков, которое оглушает вас к десяти вечера, а к четырем часам утра, в жуткое время, вы проснетесь с сердцебиением, коликами в ногах и в пустой кровати, без нее, без Фанни, Фанни, Фанни… Нет. Он управлял своим безумием.
Четыре часа тридцать минут. Бензоколонка Шелл. Магазины Шелл. Девушки по привычке напевали: «В магазинах Шелл…» На шоссе спиртного не продают. Однако почти всегда есть прилавок (или нечто вроде будочки на стоянке). Местные вина. Запечатанные бутылки среди пакетиков с лавандой и сладостями. Давайте-ка сюда ваши местные вина.
