— Она очень сильная и здоровая, — сказала Адель срывающимся от волнения голосом. — Это поможет ей, правда?
— Да, сестра, конечно, поможет, и еще поможет то, что она в твоей больнице. У нее есть муж?
— Нет, она вдова, — сказала Адель. — Она навещала кое-кого в Лондоне и оставила там собаку. Но я не знаю адреса.
Она не могла заставить себя признаться, что этот «кто-то» был ее матерью. С тех пор как Хонор сообщила ей, что оставалась на ночь у Роуз, Адель кипела от гнева, что у нее хватило наглости пытаться снова влезть в их жизнь.
Сестра объяснила, что посмотрела у Хонор в сумочке и нашла письмо.
— Разумеется, я его не читала, но думаю, вы должны его прочитать, оно может быть от того, кого она приехала навестить. Скажите, Талбот, сколько времени вы уже дежурите?
— Столько, сколько и все, — сказала Адель. — Со вчерашнего налета, не считая трех свободных часов сегодня утром. Но я не хочу сменяться сейчас, когда здесь бабушка.
Сестра Джонс посмотрела на нее испытующе.
— Я настаиваю, чтобы вы позже ушли на несколько часов, — сказала она. — Истощенные медсестры совершают ошибки. Кроме того, в состоянии миссис Харрис по меньшей мере до завтра не будет каких-либо перемен.
Когда Адель порылась в сумочке Хонор и нашла слезливое письмо от Роуз, она еще больше разгневалась на мать. Было невероятно, что у нее хватило наглости просить прощения после всех страданий, которые она причинила.
Может быть, она не ожидала, что Хонор сядет на первый поезд, но позволить ей отправиться в Ист-Энд сразу же после налета было просто преступно.
Адель знала, что хотела бы сделать: кинуться в Хаммерсмит, забрать Великана и в недвусмысленных выражениях сказать матери, что она больше никогда не желает ни видеть, ни слышать ее, Но она не могла оставить больницу и бабушку и не могла приглядывать за Великаном, пока бабушка не поправится.
Она предположила, что ей просто нужно будет попросить полицию известить Роуз о том, что произошло, и надеяться, что у нее есть хоть какие-то остатки приличий, чтобы позаботиться о Великане.
На следующее утро Роуз проснулась в одиннадцать часов от звонка в дверь. Она оставалась в подвале, пока сразу после рассвета не дали отбой, но совсем не спала, потому что была очень напугана. Она вышла с Великаном ненадолго погулять и с облегчением увидела, что бомбы не задели Хаммерсмит. Тогда она вернулась к себе в спальню и легла в постель.
Открыв дверь и увидев полицейского в форме, она подумала о худшем и плотнее завернулась в свой халатик.
— Миссис Талбот? — спросил полицейский.
— Да, — сказала Роуз, и у нее подкосились ноги.
— Простите, что принес вам плохие новости, но ваша мать вчера была ранена во время воздушного налета.
Роуз не знала, что сказать. Она просто стояла и смотрела на полицейского.
— Она в Лондонской больнице в Уайтчепел. Мы получили это известие рано утром от вашей дочери, которая, если я правильно понимаю, работает там медсестрой. Она сообщила, что у миссис Харрис довольно серьезные ранения, но ее состояние стабильное.
— Но у меня здесь ее собака, — сказала Роуз, не подумав. — И что мне делать?
Полицейский косо посмотрел на нее.
— Может быть, позаботиться о собаке, пока мать поправится? — предложил он свой ответ с легкой ноткой сарказма.
— И сколько это займет времени? — спросила она.
— Вы могли бы позвонить в больницу или зайти узнать, — сказал он резко.
Когда полицейский ушел, Роуз закрыла за ним дверь и медленно прошла к себе. Ей потребовалось несколько минут, прежде чем до нее дошли его слова, и еще какое-то время, прежде чем она поняла, что он мог расценить ее реакцию как черствость. Она стояла у задней двери, глядя на ступеньки, ведущие в сад, и рылась в кармане халата, ища сигареты. Зачем она сказала про собаку? Кажется, полицейский понял это так, что она больше беспокоилась о том, как избавиться от животного, чем о том, что ее мать в больнице.
Дрожащими руками она взяла сигарету, закурила и глубоко затянулась. Всю жизнь было именно так: ее мозг словно не имел ничего общего с ее голосовыми связками. Сколько мужчин называли ее сукой, потому что она, находясь в стрессе, говорила нечто, причиняющее сильную боль. Даже когда Роуз на самом деле пыталась проявить сочувствие, всегда почему-то выходило так, что она проявляла бездушие.
Но больше всего ей было стыдно за те слова, которые она сказала в семнадцать лет, когда мать подарила ей сшитое ею самой голубое платье.
Она наговорила ужасных вещей не из-за платья, которое было хорошим и практичным. Но она была безнадежно влюблена в Майлса, и вся ее душа просила чего-то романтичного, красивого, волшебного. Простое голубое платье было олицетворением всего, что она ненавидела: работу официанткой, жизнь на болотах, к тому же ее исключили из этого блистательного мира, который она мельком видела в гостинице.
Роуз сказала матери и ужасные слова об отце, но ее подтолкнуло сказать их глубокое разочарование, что она не в силах исправить свою судьбу, и зависть к другим, которые имели гораздо больше, чем она.
Потом она считала, что единственный выход — это сбежать. В отчаянии она взяла все ценные вещи, которые нашла, потому что была уверена не до конца, что Майлс возьмет ее с собой, как бы он ее ни хотел. Кроме того, ей пришлось наговорить ему массу лжи, чтобы он согласился, и пришлось продолжать лгать даже после того, как она приехала с ним в Лондон.
Роуз тяжело опустилась на ступеньки у задней двери и заплакала, Что она сделала со своей жизнью! Всю дорогу ей встречались перекрестки, и на каждом перекрестке, до которого она доходила, она всегда выбирала более легкую дорогу — ту, которая вела под уклон.
Прошло две недели, прежде чем Роуз собралась в больницу, чтобы увидеться с Хонор. Великана она оставила дома, поскольку не могла взять его с собой. Она звонила каждый день и с облегчением слышала от палатной сестры, что здоровье Хонор каждый день улучшалось. Именно сестра посоветовала Роуз пока не приходить, потому что Хонор только беспокоилась бы о собаке, если бы Роуз пришлось оставить ее одну.
Роуз этого и ждала. Она не любила больниц, а мысль, что она может столкнуться там с Адель, приводила ее в ужас. Она понимала ее враждебное отношение, иначе бы Адель оставила записку с номером телефона и временем, когда ее можно застать. И кроме всего прочего, была еще бомбежка. В дневное время налеты прекратились, но с наступлением ночи начинался огневой вал. Би-би-си и газеты не сообщали о последствиях и никогда не упоминали о числе пострадавших, но все знали, что в Ист-Энде не осталось камня на камне.
Вокруг Хаммерсмита было достаточно упавших бомб и пожаров, чтобы Роуз получила представление о том, каким адом может быть Ист-Энд. Каждое утро она видела новые разрушения от бомб недалеко от дома, а пока стояла в очередях за продуктами, слышала, как люди говорили о местах, где было больше всего разрушений. Похоже, работавшие в Ист-Энде или в Сити часто приезжали по утрам в офис или в магазин и обнаруживали выбитые стекла или вогнутую крышу. Темой разговоров была увиденная брешь на улице, груда камней, разноцветные телефонные провода, развевающиеся на ветру, разбитые водопроводные и газовые трубы.
Роуз была крайне удивлена, что столько людей проводили бессонные ночи в бомбоубежище, а наутро преодолевали огромные расстояния пешком, чтобы вовремя появиться на месте работы. И что многие владельцы кафе и магазинов все еще открывали свои заведения, несмотря на выбитые окна. Она подумала, что они сошли с ума — ни король, ни правительство не собирались вознаграждать людей за то, что они честно выполняли свой долг. Она же просто возвращалась домой, раздобыв немного сигарет и еды. Никто не смог бы насильно завербовать ее разливать чай в палатке или раздавать одежду тем, чьи дома разбомбило.
По прошествии двух недель Роуз уже было тошно оставаться дома каждую ночь одной с Великаном. Все ее жильцы спускались в бомбоубежище и, казалось, по-настоящему там веселились. Поэтому, когда она позвонила в больницу и сестра сказала, что Хонор уже достаточно поправилась, чтобы выехать из Лондона, у Роуз поднялось настроение. Она подумала, что как только Великана заберут, она сможет пройтись по Вест-Энду, выпить и подцепить какого-нибудь нового мужчину. Она была уже сыта по горло жизнью монашки, и, судя по всему, Вест-Энд был полон военнослужащих, которые не отказались бы повеселиться.
