Уилкинс очень любила задаваться вопросами о смысле жизни. Ей было двадцать пять, она была тощая, с редкими волосами и просто уродливая, но она была предана своему делу и глубоко религиозна. Она работала в штате и поэтому не была обязана жить в общежитии, и пару месяцев назад она пригласила Адель к себе на ужин. Поскольку старшая медсестра была такой вежливой и образованной, Адель ожидала, что у нее будет приятный дом. Для нее было почти шоком оказаться в крошечном, приходящем в упадок доме с террасой в Бетнал-Грин. В доме было тщательно прибрано, но не было никакого комфорта. На полу вместо ковров лежала только потрепанная клеенка, никаких картин, украшений, даже приемника. Стол, стулья, сервант и кровати наверху, и это все. И молитва, которую они произнесли перед скудным ужином из холодного мяса и картошки, казалось, длилась десять минут. Родители Уилкинс и две другие дочери, которые еще жили в доме, были евангелистками, и они не теряли времени, начав уговаривать Адель присоединиться к их «святым пляскам», по смешливому выражению Джоан.

Первое впечатление Адель от Ист-Энда было совершенно ужасным. Нельзя сказать, что она не видела последствий нищеты и безработицы, потому что некоторые районы Гастингса и Рая тоже были немногим лучше трущоб. Самое худшее, чего она ожидала, — это что здесь будет как в Юстоне или Кингз-кроссе.

Но после Ист-Энда Кингз-кросс казался раем. Ряды улиц с убогими маленькими домиками, и случайный взгляд, брошенный в открытую дверь или разбитое окно, обнаруживал, что у жильцов было немногим больше вещей, чем то, что было на них надето. Оборванные дети с измученными, бледными лицами апатично играли в грязных переулках. Женщины с исхудалыми лицами и впалыми глазами, часто с грудными детьми на руках, рыскали по канавам в поисках чего-то съестного после закрытия базара. Адель вира пьяниц и проституток, старых солдат без ног или рук, нищих и калек, спавших везде, где можно было хоть как-то укрыться. И все ужасно воняло смешанным запахом человеческих и животных испражнений, грязи, немытых тел и прогорклого пива.

День за днем она видела в больнице, чем кончалась жизнь в трущобах. Изголодавшиеся до болезни дети, истощенные беременностью женщины, омерзительные раны от пьяных драк, вши, туберкулез, рахит и всевозможные другие последствия скудного питания, перенаселенности и отсутствия элементарной гигиены.

И все же она вскоре убедилась, что какие бы лишения ни испытывали эти люди, они не пали духом. Они помогали друг другу, были щедры с тем малым, что имели, смеялись над превратностями судьбы и были яркими людьми, несмотря на то что жили в такой гнетущей обстановке.

Боль от потери Майкла была почти такой же острой, как тогда, когда она уехала из Гастингса, но Адель считала, что нечего жалеть себя, когда вокруг столько бедности и нужды. Было трудно не смеяться вместе с этими людьми, которые были неизменно оптимистичными и веселыми. Все знали, что Лондон будет основной целью Германии, когда она начнет бомбить, но паники не было и никто в отчаянии не бежал из города.

Когда ее угрожающе захлестывали мысли о Майкле, Адель обычно смотрела на старика, который стоял снаружи у главного входа больницы и продавал газеты. Его всего скрутило ревматизмом, и у него явно все болело, но он весело здоровался со всеми и стоял там в любую погоду, всегда с улыбкой на лице.

Она поклялась, что будет как он. Никто не любил нищеты, и она знала, что в жизни большинства людей есть проблемы. Поэтому она заставляла себя улыбаться, разговаривать с людьми, и само собой это вошло у нее в привычку. Если она плакала по ночам, то, кроме нее, об этом никто не знал.

Возможно, ей было бы не так плохо, если бы только она знала, как Майкл и бабушка прореагировали на письма, которые она им послала. Она представляла все самое ужасное, например, что Майкл намеренно не вышел из «бочки» или что бабушка утопилась в реке. Она каждую неделю посылала бабушке открыточку, всегда уходя на много миль от Уайтчепел до ящика, чтобы почтовый штемпель не мог выдать, где она находится. И все же, насколько она знала, эти открытки могли сбрасываться в кучу рядом с дверью в доме, и никто не увидит их и не прочтет.

Но на свое двадцатилетие в июле она получила открытку от бабушки. Она не поверила своим глазам, узнав знакомый почерк. Каким образом женщина, никогда не выезжавшая дальше Рая, могла узнать, где она находится?

«…Я села на автобус до Гастингса и поехала в Буханан и потребовала, чтобы старшая сестра сказала мне, где ты находишься, Я всегда чувствовала, что она в этом замешана, — написала Хонор в письме, приложенном к открытке. — Эта дама упирается больше всех! Но я в конце концов убедила ее, что не хочу знать причин отъезда, просто адрес. Разумеется, я не передам его Майклу в случае, если он объявится снова.

Бедный мальчик столько раз приходил в первые несколько недель, а еще он десятки раз летал над коттеджем и всегда махал крылом, чтобы я знала, что это он. Но я не думаю, что он зайдет еще. Возможно, он еще не пережил это и находится в таком же глубоком шоке, как и я, но у него есть огромное чувство собственного достоинства.

Сначала я посчитала тебя жестокой, но когда пришла весна и я начала вспоминать наши особенные моменты, я убедилась, что в твоей натуре нет жестокости. Может быть, однажды ты сможешь мне все рассказать. Но я не буду давить на тебя, у меня достаточно и своих тайн, которые я не хочу разглашать. В глубине души я знаю, что ты сделала это не из эгоизма и у тебя, должно быть, были веские причины.

Я очень рада, что ты не бросила учебу, потому что ты прирожденная медсестра. Пиши мне теперь, я хочу знать, что моя смелая и заботливая внучка если не счастлива, то хотя бы живет новой жизнью.

Что же касается меня, как на шестидесятилетнюю старуху, я живу хорошо. У меня сейчас есть пес, отвратительного вида животное, которого я назвала Великан. Кто-то его бросил, но он знал, к какой двери прибиться и выть. Он хороший мальчик, не пытается добраться до кур и кроликов, и он составил мне компанию. Я даже научила его кое-каким штучкам, но ты сама увидишь, когда вернешься домой.

Мы не можем уже обманывать себя мыслью, что войны удастся избежать. Я не буду просить тебя перевестись в более безопасное место, медсестра должна быть там, где она больше нужна. Просто не рискуй, девочка моя, и пиши чаще. Здесь всегда будет твой дом и безопасная гавань.

С любовью,

бабушка»

Адель восхитилась бодрым и понимающим тоном и плакала над письмом, потому что она очень скучала по бабушке и ей невыносимо было думать, через какие страдания она заставила ее пройти. И что еще более важно, письмо будто придало ей новых сил. Если шестидесятилетняя женщина, у которой на этом свете нет ни души, никого, к кому она могла бы пойти со своей болью, может не только пережить это, но и проявить свою неизменную любовь, тогда молодая и здоровая девушка должна быть в состоянии забыть то, что нужно забыть.

— Они только что нарисовали белый крест на кроваво-красной крыше, — сообщила позже утром Джоан, когда они с Адель готовили две пустые кровати для новых пациентов. — Не говори только старшей, а то она будет думать, что это место превращают в церковь, и поставит нас на колени молиться.

Адель рассмеялась. Джоан всегда шутила по поводу религиозного пыла старшей медсестры Уилкинс.

— Будем надеяться, что немецкие летчики не подумают, что это посадочная площадка, и не попытаются здесь приземлиться! — сказала она в ответ.

Но когда она произнесла эти слова, у нее в памяти всплыл Майкл. В канун прошлого Рождества, когда он пришел в общежитие в Гастингсе, на нем была летная куртка, подбитая овчиной. Он сказал, что все военные ребята их носят, они не только теплые, но еще и будут защищать лучше, если враг начнет их обстреливать. Ей тогда это мало сказало, но сейчас она думала иначе. Как только начнется война, он поднимется в небо и будет пытаться сбивать немецкие самолеты, но до него вполне могут добраться раньше.