— Будут люди, Петр Петрович?
— Будут! Абсолютно точно! — отвечал Гайдай, кидаясь, как тигр на решетку, но тут увидел квадрат из реек, куда можно улизнуть, нырнул, увидел свои «Жигули» и, давая простор своей злобе, бросал, оборачиваясь: — Друзья называется! Ну, ничего! Ничего! Вы пишите! Посмотрим…
«Жигули» уже неслись в гору. Липченок кричал вдогон:
— Еще й угрожает! Видали мы таких!
— Поеду и я! — сказал Алексей Алексеевич. — Такая петрушка!
— Езжайте!
— Езжайте, Алексей Алексеевич, — сказал Михаил Потапович, вытирая красное вздрагивающее лицо.
27
Дядя Петя только теперь нашел нужным подойти. Он подошел, подобрал у моих ног гнутый гвоздь; сказал таким голосом, ровно мы вчера виделись:
— Ну, здравствуй, Николаевич. — И выпрямлял гвоздь, закусив нижнюю губу пластмассовыми зубами, и высматривал, сощурясь, что-то еще. — Я вот пришел забрать тебя.
— Кого забрать? Куда забрать? — накинулся на него Липченок. — Я как заберу, всем чертям будет тошно!
— Ну, ты ж не черкайся, Иванович! Надо по-доброму решить, де Николаевичу ночевать.
— Чего решать? Раз землячок Приехал на родину, он будет только у меня!
— Ну, ты ж и скажешь! У тебя и так там жильцов хоть отбавляй, та ще там Николаевич будет!
— Места всем хватит. А мы с землячком на сене будем спать, на потолку. Верно, землячок?
— Не надо спорить! Дядя Петя! Филипп Иванович!
Но ни тот, ни другой не слушали меня.
— Ну, ты ж и придумаешь: на потолку! Як коты те будете! У тебя потолок як решето, град поколотил, а ты туда племянника!
— Ничего страшного! Прохладнее будет спать! И все видно: месяц, звезды. Верно, землячок?
— Ну, ты ж и скажешь: прохладнее будет спать! А як дождь пойдет?
— Страх великий: дождь! Не найдем, что делать, если дождь пойдет? Харитину к дочке прогоним, вот что мы сделаем!
— Ну, ты смотри на него! Он будет жинку к дочке прогонять, а у меня хата пустовать.
— Да на черта она нужна, твоя хата! Тут история решается, а он со своей хатой лезет!
В то самое время, когда Липченок говорил про историю, дядя присматривался к какой-то торчавшей в грязи, в колдобине, железной ленте и вдруг обратился к инженеру:
— Гля, Потапович, тебе нужна та железяка?
— А зачем она мне?
— Ну, может, в хозяйстве на что сгодится.
— Нет, Ермолаевич, не нужна.
— Ну, тогда я ее заберу. Мне Братильша наказывала чистилку сделать. Так эта железяка як раз пойдет.
Липченок смотрел, смотрел, смаргивая слезы, и взорвался:
— Да на черта она тебе сдалась, та чистилка вместе с Братильшей, от же, ей-бо, черт возьми! Мы о деле говорим. А он о какой-то чистилке для Братильши, которой завтра умирать!
— Ну, ты ж не черкайся, Иванович, гля на тебя, — несердито журил дядя. — Это ж нехорошо и слухать.
— А какого ж ты..? — выругался Липченок и засмеялся, оглядывая нас.
— Ну, це еще хуже.
— А чего ты доводишь до греха?
— Я ж тебе по-человечески сказал: чего ты будешь Харитину свою выпроваживать, когда у меня хата пустует?
— А чего ты болеешь за мою Харитину? Ничего ей не сделается. Она мне тут упеклась, а там внука надо доглядать!
— Ну, ты гляди на него! Он будет Харитину отправлять с хаты, а у меня будет хата пустовать. Кто ж нас умными назовет?
— Да пошли они все к черту и ты вместе с ними и со своей хатой! Сто лет бы назад сгорела она тебе, седне бы юбилей справили, пропади она пропадом, твоя хата, от же, ей-бо, черт возьми! Тут стоит вопрос: быть или не быть, как сказал принц датский.
— Кто так сказал? — спросил дядя, отвлекаясь от пластины. Липченок поперхнулся, как черт, которого бы вдруг взялись причащать:
— Телевизор надо иметь, тогда будешь знать, кто что сказал.
— За какого я тебе греца куплю его, телевизор твой?
— Так вот и стоит вопрос, чтобы было за что. Землячок вот приехал, а ты со своей хатой носишься, как дурень со ступой, на черта она тебе нужна тысяча семьсот сорок три года, от же, ей-бо, черт возьми!
— Ну, да не вспоминай ты их, гля! — несердито сердился дядя. И вдруг остановился с пластиной, заострив свое внимание: — Сколько ты сказал: тысяча семьсот сорок три года?
Липченок так и взвился:
— Десять тысяч четыреста пятьдесят один год на чертей она сдалась, твоя хата! Какой же ты бестолковый, Шаляпа!
— А тебе ж обязательно нужно пристегнуть сюда тех, кого и трогать не надо. — Дядя нагнулся за чем-то. Липченок долбил его сверху:
— Да пошел ты! Ты вон говорил, лучше отрадненской картошки нету, а что вышло? На труболетовскую картошку со всего света понаехали!
— Лучше труболетовской картошки и не надо-т, милашка-любашка, — с великой радостью воскликнул незаметно приблизившийся к нам мордвин.
— Слыхал?
— Ну, ты тоже божился, что никуда не пидешь со своей хаты, а сам уже облюбовал квартиру в общем доме, — сказал дядя, разогнувшись и уже очищая и отряхивая выковырянный шмоток проволоки. Липченок захохотал и забыл зло:
— Так кто ж от доброго откажется? От ей-бо! Там у меня будет и электричество, и отопление, и газ, и вода, и ванная, и до ветру не надо будет ходить на мороз. Да в такой квартире и князь не жил, какая у меня будет!
— Ну, против цего никто не говорит.
— Так вот и закройся со своей хатой, сдул бы ее ветер, в одном бы доме жили.
— Ну, да хай бог милует, чтоб с тобой жить. Я лучше в своей хате буду жить, оно спокойнише буде.
— Да живи, черт с тобой. Идем, землячок, я тебе покажу, где я жить буду, — кричал Липченок, красуясь, и тянул меня через улицу, чтоб показать фундамент. — Вот где будет моя квартира. Мне в исполкоме показали чертеж, сам Мировой. «Любую дадим, какую выберете», — говорил он мне и оборачивался к следовавшему за нами дяде: — Слышь, Шаляпа? Тут не надо ни дров, ни кизяков, ни воды таскать. Будет и на кухне, и в умывальнике. Включил — горячая, включил — холодная. А место! Гляди, землячок: рядом — столовая, вот строится. Клуб под боком. Иди в кино или на концерт, если телевизор надоел. А знаешь, кто здесь жил? Твой друг, Захарка Калужный. Ну, раз Захарка укатил готовую счастливую жизнь искать, мы тут построим себе счастливую жизнь сами.
— Ну, то вилами по воде писано, яка она будет, счастливая твоя жизнь, — сказал дядя, кряхтя над чем-то.
— Так надо делать, чтобы она была счастливая. Мы сами будем делать. И ты, землячок, будешь с нами!
— Ну, пока тебе построят цей дом, рак на горе свистнет, а Николаевичу десь сейчас надо жить, — говорил дядя, следуя за нами и то и дело подбирая что-нибудь с кряхтением. — Ему седне уже ночевать надо.
— Седне он у меня будет! Мы вместе будем спать на сеновале.
— Ну, что ты придумал: на сеновале!
— А чем плохо? На сене, на пахучем. Я специально свежего накошу. Мы вместе накосим и натаскаем. Разве плохо — на потолку?
— Ну, что ты скажешь? Зарядил: на потолку! Як коты те будете на потолку.
— От ей-бо! А что, плохо? Мы и стол туда вытащим!
— Дядя Петя! Филипп Иванович! Что вы спорите? Я-то и ночевать, видимо, буду в Краснодаре.
— Как это в Краснодаре? — вскинулся Липченок и хлопал на меня глазами. Даже дядя, которого трудно чем-то вывести из векового спокойствия, испуганно разогнулся, поджался и застыл в движениях, разочарованно и обиженно протянул:
— О, так ты только на один день! А я думал, ты надолго або насовсем. — Он оттопырил губы, и на них застыло удивление: «Что же это такое?»-
— Да я вернусь! Дядя Петя! Филипп Иванович! Я вернусь! Мне на пару дней нужно туда — подстанцию выбить. — И я глянул на Михаила Потаповича, и он стал красный от радости и надежды.
— Подстанция вот так нам нужна! Потому что если и форсируем стройку, то все равно… — И он в который раз объяснял то, что я уже давно понял.
Но я его не слушал.
28
Я его не слушал, а слушал испугавшегося вдруг и ничего больше не понимавшего в этом своем испуге мордвина, который, беспрестанными взглядами призывая на помощь своего дружка, разлатого богатыря с изогнутыми, как у Поддубного, руками, трогал меня и говорил:
