В тишине старик услышал свой голос — молодой, звонкий, страстный: «Ну, это я могу тебе обещать. Мы все идём по твоим следам, но идея — твоя. И разработка — твоя. И будь я проклят, если я когда-нибудь это забуду и позволю всяким там саддукеям и прочим зелотам спрашивать, а кто ты вообще такой! Жизнью клянусь, если хочешь, хотя это ценность невеликая...»

Молодой Борк беспечно рассмеялся, старый Борк окаменел, вжимаясь в кресло. Это было так давно... Тогда он в самом деле думал, что совершать открытия — дело тех, кто может их совершать. Тогда он был глуп, наивен и верил, как в господа бога, в своего учителя и старшего коллегу. Идея смело идти туда, куда нормальному человеку и в голову не придёт соваться, тогда казалась ему прекрасной — да что там, единственно возможной! Жизнь всё расставила по местам. Друг умер, а его наследие критически разобрано; доказано, что его вклад не может считаться весомым — он ведь даже не специалист в этой области. Настоящие открыватели — это те, кто взял его недоношенную идею и довели до ума, раскрыли весь её потенциал, долгие годы посвятили детальной разработке следующих из неё выводов... И да, он, Борк, — в их числе. Он гордится этим, он этим живёт. То, что старший приятель бросил в воздух как одну из сотен безумных идеечек, какими он всегда фонтанировал, стало основой большой и ценной теории. Сохранение больших массивов сложно структурированных данных в компактной форме — великое достижение науки, а дурацкая фантазия сохранять таким образом человеческую память и личность — это же бред, очевидный всякому настоящему, подготовленному физику. Но он не был физиком, он был вообще не естественником, то есть не учёным! Что он мог в этом понимать!

Всё это пронеслось в голове Борка как результат долгих, бесконечно долгих разговоров с самим собой, которые он вёл четыре десятка лет — пока не убедил себя, что прав, что не только не оскорбил памяти старого друга — наоборот, оказал ему услугу, довел до ума его фантазии и этим сделал для человечества много больше, чем этот большой неуёмный сочинитель прекрасных историй с невероятным воображением, но совершенно оторванный от реальности... Да, он долго искал объяснение своей правоты — идиотская совесть всё никак не могла угомониться, её всё беспокоило какое-то сомнение, подозрение несправедливости, а что такое справедливость? Кто её вообще видел?

— Я не мог... — сказал Борк вслух, но белая маска Мириам снова исказилась в жестокой улыбке:

— Я знаю всё, о чём ты думаешь, не трудись болтать. Ты прекрасно научился врать за эти годы. Но своё обещание ты забыл. А ты клялся жизнью.

— Я... я не...

— Не так уж она тебе и дорога, верно? Твоя жизнь. В самом деле, зачем она, когда большая часть её была посвящена лжи и оправданию лжи с помощью новой лжи. Отдай её, Борк, в возмещение за нарушенную клятву.

— Как... как отдать... — просипел старик, хватаясь тощей рукой за горло.

— За всё надо платить, Леонард Борк. А я засвидетельствую: ты оплатил свой счёт.

Морщинистая рука разжалась и повисла, как полужёсткий манипулятор серворобота. Жилка на шее Борка перестала биться и трепетать. Светло-голубая Мириам покачала головой и растворилась в тенях, снова заливших мёртвое жилище.

Жизнь невероятным образом удалась. Удалась, несмотря на трудности, зависть, непонимание, убожество некоторых окружающих персонажей из рода недосапиенсов. Пётр Иннокентьев — фигура, а кто они? Шавки с газетных страниц, бубнилы из учёных советов, скучные собиратели истины по крошкам — они посрамлены и едва ли скоро отмоются от дерьма. Иннокентьев чувствовал себя молодым, полным сил, задора, жажды сражений и побед, какого-то движения вперёд. В коне концов, академику вовсе не положено навеки почить на лаврах — это только начало, открываются новые двери, и всё, всё ещё впереди!

Банкет устраивала жена — она дока в этих делах, всегда при академии, знает все мелкие нюансы. Гости подобраны как надо — никаких тебе брюзгливых морд, никаких дискуссий по научным вопросам, лёгкая непринуждённая беседа людей, вполне друг друга понимающих и в целом друг другом довольных. Виновник торжества среди них теперь — свой, надо усваивать привычки высшего общества...

Жена блистала, говоря сразу на трёх языках с иностранными гостями, и Иннокентьев решил дать себе пять минут отдыха. Всё-таки возраст — не шутка, да и шампанское давало о себе знать... Новоиспечённый академик вышел из банкетного зала в пустой прохладный холл, где гулко отдавались шаги, а оттуда нырнул в маленький кабинет, где они с женой переодевались, готовясь к торжеству. Маленький диванчик манил прилечь; Иннокентьев расстегнул верхнюю пуговицу рубашки, облегчённо вздохнул, приготовился с размаху улечься — и замер с поднятой к вороту рукой и улыбкой довольства на лице: из зеркала за его плечом смотрел молодой мужчина, смуглый и усатый. И смутно знакомый.

На диванчик он всё-таки рухнул — ноги подкосились. Судорожно расстегнул ещё две пуговицы — воротник вдруг стал слишком узок. Сердце гулко ухало где-то в животе, руки дрожали, челюсть прыгала. Хватая губами воздух, чтобы спросить, как, как это, Иннокентьев хлопал ртом, как вытянутый на берег сазан, а звуки всё не шли из горла.

— Ты меня, Пётр, не узнал, я смотрю? — Не то чтобы не узнал его Пётр Иннокентьев, но поверить не мог. А услышав голос, уже не мог не верить. Но как?.. Столько лет прошло! Спасительная догадка мелькнула в его мозгу:

— Вы... вы внук Марко, да? Что ж вы так... с чёрного хода... Я бы, разумеется, вас пригласил, если бы знал, что вы здесь...

— Не пригласил бы ты меня, Пётр, ох, не пригласил бы, — покачал головой смуглый человек. — Я Марко, а ты всё поверить не в состоянии. Где же твоё научное воображение, Пётр?

Бредовое видение наконец кое-как устаканилось в голове Иннокентьева, и он почти спокойным голосом спросил:

— Как это может быть? Сорок лет ведь прошло, сорок два, если точно...

— Что мне время! Это тебя оно не пощадило, — усмехнулся гость. — Празднуешь, значит, очередной успех? Академик плагиаторских наук.

Худая фигура гостя в старомодной рубашке и мятых брюках необъяснимым образом застила для Иннокентьева свет со всех сторон. И отвернуться, отвести глаза было почему-то невозможно — может быть, просто страшно? Не может, не должен человек, погибший сорок с лишним лет назад, являться вот так, во плоти, и пугать честных людей!

— Ну как, — продолжал между тем призрачный бывший однокурсник, — все его недописанные статьи украл или ещё что-нибудь оставил на чёрный день? Из его набросков можно было не одну, а десять диссертаций собрать! Если весь архив в твоём распоряжении — неудивительно, что ты нынче в академиках. Творчески перепевать чужое ты всегда был мастер...

— Не смей! — закричал вдруг Иннокентьев, вскочив с дивана. — Не смей меня обвинять! Ты-то кто такой сам?! Я научная величина, а ты... — он осёкся, задумался, потом докончил злобно: — Ты научный труп!

— Промашку ты дал, Пётр, промашку, — Марко покачал головой, и в этом мягком, сожалеющем тоне почудилась Иннокентьеву скрытая угроза. — Я тебе напомню кое-что, а то ты за давностью лет запамятовал... Помнишь вечер после заседания экспертного совета по нашей заявке? Послушай-ка.

И тут Иннокентьев услышал себя. Себя молодого, любопытного, неутомимого, упрямо верящего в успех безнадёжных дел, — с таким собой он сейчас, пожалуй, побоялся бы встретиться. «Ерунда! — говорил молодой Иннокентьев. — Что значит — все отказали? Кто такие все? Два журнала, набитых взаимными похвалами вместо статей? Да если потребуется, я сам ваши статьи буду пробивать в печать! Капля камень точит, если долго капать на нервы кое-кому... Словом, не берите это в голову — опубликуем, и не раз! Клянусь своей ещё не заработанной репутацией в мире акул науки!»

— Клятву ты, как видишь, не выполнил, — покачала головой Марко, — а посему за отступничество неси-ка ты, Пётр, полную меру ответственности. Репутация твоя в мире акул — пшик, пустое место. Иди проверь, если хочешь.