Annotation

Женщина, о которой мечтают, женщина, по которой сходят с ума, женщина, которую богато содержат и заботливо опекают, находит вдруг свою любовь. Настоящую любовь, дающую ей смысл, счастье и уверенность, как будто из-под серой пыли и грязи на свет пробился прекрасный цветок.

Франсуаза Саган

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

19

notes

1

Франсуаза Саган

В ловушке любви

А может быть, и ты всего лишь заблужденье ума, бегущего от истины в мечту?

Ш. Бодлер.

1

Мы были приглашены на вечер к Алферну, врачу, лечившему половину высшего общества, и я долго колебалась, прежде чем решиться пойти. Полдня, проведенные с моим мужем Аланом, полдня, окончательно и бесповоротно уничтожившие четыре года любви, страсти и нежности, я предпочла бы закончить в объятиях Морфея или в пьяном забытье. Так или иначе, в одиночестве. Но Алан, как и положено истинному мазохисту, настоял, чтобы мы пошли. Он надел на лицо привычную красивую маску и мило улыбался, когда его спрашивали, как поживает самая дружная пара в Париже. Он шутил и говорил всякие забавные вещи, не выпуская при этом моего локтя, который он довольно сильно сжимал пальцами. Я поглядывала на нас в зеркале и тоже улыбалась этому очаровательному отражению: высокие и стройные, он — блондин с голубыми глазами, я — сероглазая брюнетка. У нас были одни жесты, и в обоих теперь уже явно проступали признаки полного крушения. Только он все-таки не удержался и зашел слишком далеко. Это произошло, когда одна умильная дуреха спросила его: «Ну, скоро я стану крестной, Алан?» И тогда он ответил, что моя жизнь и так до краев наполнена таким мужчиной, как он, и двоих я не заслуживаю. От злости у меня потемнело в глазах. «Это правда», — ответила я, и, как иногда бывает в музыке, когда пароксизм знаменует неожиданный переход к другой теме, я вырвала свой локоть и повернулась к нему спиной. Вот так вот, однажды, парижским зимним вечером, во время коктейля я очутилась лицом к лицу с Юлиусом А. Крамом. Я вырвалась так резко и стремительно, что почувствовала спиной, как Алан задрожал от бешенства. Лицо Юлиуса А. Крама (а он немедленно так и представился: Юлиус А. Крам) было бледным, замкнутым и невыразительным. На всякий случай я спросила его, нравятся ли ему выставленные здесь картины. Ведь вечер был организован хозяйкой дома, неугомонной Памелой Алферн с одной только целью: продемонстрировать полотна своего любовника.

— Какие картины? Вот новость! — воскликнул Юлиус А. Крам. — Ах да, кажется, я вижу одну около окна.

Он двинулся к окну, и я машинально пошла за ним. Я последовала за этим маленьким человеком, и так как была выше его на полголовы, то тут же заметила у него на черепе небольшие плацдармы, откуда в скором времени должна была начать свое победоносное наступление лысина. Он резко остановился перед одной из картин, написанной человеком, мечтавшим прослыть настоящим художником, и поднял голову. За стеклами очков были голубые и круглые глаза. К ним удивительно не подходили ресницы — словно пиратские паруса, поднятые на рыбачьем баркасе. Созерцание картины длилось с минуту, затем он издал хриплый звук, больше напоминавший собачий рык, чем человеческий голос. Но тем не менее я разобрала: «Какой кошмар!» — «Простите?» — изумленно переспросила я, ибо то, что он пролаял, показалось мне хоть и справедливым, но совершенно неуместным. Но он повторил так же громко: «Просто ужас!» Те несколько человек, что стояли рядом с нами, поспешили отступить, чувствуя, что в воздухе запахло скандалом, и я, зажатая между картиной и храбрым Юлиусом А. Крамом, осталась одна. В планы моего спутника явно не входило дать мне возможность улизнуть. Вокруг возник легкий ропот. Ведь Юлиус А. Крам четко и ясно произнес, причем два раза: «Какой ужас!» Слова эти были сказаны о картине, а очаровательная Жозе Аш — то есть я — даже не попыталась протестовать. Наконец, шестое чувство мадам Дебу уловило этот ропот, и эта властная особа решительно повернулась к нам. Да, мадам Дебу была личностью. Она крепко держала в своих цепких руках светское общество, манипулируя им с чисто царским бессердечием. В свои шестьдесят с лишним она была стройна и элегантна и носила черные как смоль волосы. Состояние мужа, умершего очень давно, делало ее независимой, а в некоторых обстоятельствах чрезвычайно жестокой. И как бы ни складывались эти обстоятельства, какие бы драмы ни происходили, мадам Дебу везде влезала, пытаясь все «устроить» с грацией слона в посудной лавке. И «устраивала», круша все вокруг. В итоге она оставалась в гордом одиночестве, словно завоеватель среди развалин города. Словом, мадам Дебу^[1] и впрямь оправдывала свою фамилию. Ее точка зрения никогда не подвергалась сомнению, а приговоры не подлежали обжалованию. Она моментально видела традиции в авангардистском произведении и черты новаторства в банальном. Пожалуй, если бы не природная злоба, она была бы умна.

Почувствовав, что произошло нечто из ряда вон выходящее, она тут же направилась к нам. И как всегда, казалось, что за ней следуют лакеи, шуты и телохранители. Она всегда приходила одна, но не покидало ощущение, что ее окружают наемные убийцы, преданные и готовые ради нее на все. Это обстоятельство, очевидно, пресекало любые попытки фамильярности и служило причиной почтительного вакуума, образовавшегося вокруг нее.

— Вы что-то сказали, Юлиус? — поинтересовалась она.

— Я сказал, мадам, — ответил Юлиус, нисколько не испугавшись, — что эта картина ужасна.

— А это было так необходимо? В конечном счете она не так уж и плоха.

И она кивнула в сторону пронзенного стрелами Святого Себастьяна, которого только что добил Юлиус. Движение подбородка и тон были безукоризненны. В них смешались презрение к полотну, жалость и понимание слабостей хозяйки дома и легкий призыв к вежливости и порядку, адресованный Юлиусу.

— Эта картина вызвала у меня смех, — сказал Юлиус изменившимся и теперь слегка сиплым голосом. — Я ничего не мог с собой поделать.

Тут в сопровождении Алана к нам подошла Памела Алферн. До нее долетели обрывки фраз, она заметила легкое замешательство гостей и сразу же на всех парусах примчалась к месту битвы. Бросив на нас вопросительный взгляд, она спросила:

— Юлиус, вам понравилась картина Кристобаля?

Юлиус, насупившись, смотрел на хозяйку дома и молчал. Последняя немного отступила, но тут же вспомнила о своих обязанностях:

— Вы знакомы с Аланом Ашем, мужем Жозе?

— Вашим мужем? — переспросил Юлиус.

Я кивнула. И тут он расхохотался. Это был даже не смех, а гогот тевтонца, раздавшийся из глубины веков, невозможный и неуместный. Это было ужасно.

— И что тут смешного? — спросил Алан. — Вас рассмешила картина или то, что я муж Жозе?

Юлиус посмотрел ему в глаза. Я находила этого человека все более и более экстравагантным. По крайней мере, ему нельзя было отказать в смелости: всего за три минуты он успел наехать на мадам Дебу, хозяйку дома, и Алана — это кое о чем говорило. По меньшей мере о хладнокровии.

— Я смеялся просто так, — бросил он резко. — И вообще, я не понимаю, дорогая, — тут он обратился к мадам Дебу, — вы всегда упрекаете меня в том, что я не смеюсь. Так вот: теперь вы можете быть довольны — я смеюсь.

И тут я вспомнила, что уже слышала о нем раньше. Юлиус А. Крам был очень могущественным бизнесменом, пользовавшимся поддержкой влиятельных политиков. Без сомнения, он был в курсе швейцарских счетов трех четвертей гостей на вечеринке. Его приглашали, поговаривали, что он щедр, но так же и жесток. Это обстоятельство объясняло вымученные улыбки на лицах мадам Дебу и Памелы Алферн.