Иногда в этих набегах участвовала и Матильда, и ее присутствие заставляло меня забыть обо всем вокруг. Находясь рядом с ней, я каждую секунду понимал, что совершаю ошибку, и все равно она продолжала меня притягивать. Думаю, мы оба испытали немалое облегчение (в моем случае – облегчение несколько извращенного свойства) на четвертый день пути, когда корабль пришвартовался в Семелл-Тауне и она сошла на берег. Как и положено, мы разыграли формальный ритуал договоренностей писать друг другу и встретиться в будущем, однако она почти уже не скрывала, что все это лишь притворство. А потом я стоял на палубе, держался руками за латунный поручень и смотрел, как она идет по бетонному причалу, как сверкает на солнце золото ее волос. За ней прислали машину. Средних лет мужчина загрузил ее сумки на заднее сиденье, после чего она оглянулась, помахала мне рукой, села в машину и захлопнула дверцу. Автомобиль тронулся с места, и это было все.
Остров Семелл довольно сухой и каменистый, его холмы поросли оливковыми деревьями. Неподалеку от набережной в тени раскидистого дерева сидели престарелые аборигены, откуда-то с окраины доносились крики осла.
После Семелла я начал ощущать, что по горло сыт кораблем и его медленным извилистым продвижением от острова к острову. Мне надоели шумы и повседневные звуки корабля: звяканье цепей, беспрестанный гул двигателей и насосов, напевный акцент палубных пассажиров. Я перестал ходить в корабельную столовую, а вместо того покупал на каждой стоянке хлеб, копченое мясо и фрукты. Я слишком много пил. Я почти не общался с другими пассажирами, находя все их разговоры скучными, однообразными и легко предугадываемыми.
Я садился на корабль в состоянии предельной восприимчивости, открытый для свежих впечатлений и готовый ежедневно открывать для себя Архипелаг. Теперь же я начал скучать об оставленных дома друзьях и родственниках. Я вспоминал свой последний перед отплытием разговор с отцом; тот был резко против моего выигрыша и опасался, что в результате я останусь на островах.
Ради этого лотерейного билета я отказался от очень многого и все еще продолжал задаваться вопросом: а что же это такое я делаю?
Часть ответа содержалась в рукописи, написанной мной за пару лет до того. Собираясь в дорогу, я засунул ее в свой кожаный саквояж, но перечитывать не стал, как не перечитывал и раньше. Повесть моей жизни, преподанная самому себе истина, она была не столько средством, сколько самозначимой целью.
После того долгого лета на окаймляющих Джетру Мьюринанских холмах жизнь моя вступила в тусклую фазу. В ней не было разочарований, почти не было страстей. У меня появлялись любовницы, но все это были какие-то случайные, неглубокие связи, у меня появлялись новые знакомые, но никак не новые друзья. Страна оправилась от рецессии, оставившей меня без работы, и я нашел себе новое место.
Но моя работа над рукописью отнюдь не была напрасным старанием. Ее слова все еще содержали правду. Она превратилась в нечто вроде пророчества, учения, в наичистейшем смысле этого слова. А потому я чувствовал, что где-то на ее страницах должны содержаться указания и по неясному вопросу лотерейного выигрыша. Сейчас я остро нуждался в таких указаниях, потому что не имел никаких внешних причин отказываться от выигрыша. Все мои сомнения коренились внутри.
Но по мере того как корабль продвигался во все более жаркие широты, быстро возрастала моя лень, как телесная, так и ментальная. Вынутая рукопись бесцельно валялась в каюте, а я все никак не давал себе труда хоть немного подумать о выигрыше.
На восьмой день пути картина резко поменялась; везде, куда ни бросишь взгляд, простиралась безбрежная морская гладь, и лишь впереди, в южной части горизонта, смутно угадывалась очередная россыпь островов. Здесь проходил географический рубеж, за которым начинались Малые Серки, сгрудившиеся вокруг Мьюриси.
После краткого захода на один из Серков мы продолжили путь, и уже на следующий день, вскоре после полудня, я увидел прямо по курсу пятнышко, однозначно означавшее, что первая часть моего путешествия подошла к концу.
Не зная, что Мьюриси – это остров, можно было бы принять побережье, к которому мы подходили, за континентальное: конца ему не было видно ни слева, ни справа. Начинаясь от узкой полоски песчаного пляжа, вдаль убегали изумрудные волны холмов, усеянных кипенно-белыми виллами, расчерченных плавными извивами хайвеев, которые легко, словно играючи, перепрыгивали ущелья по огромным виадукам. А вдали из туманов вставали темно-бурые тени огромных, облаками увенчанных гор.
Полоса земли, прилегавшая к морю, была сплошь застроена жилыми домами и гостиницами, высокими, ультрасовременными, со множеством галерей и лоджий. Переполненные, яблоку негде упасть, пляжи пестрели яркими тентами бесчисленных кафе и многоцветной россыпью солнечных зонтиков. Я разжился биноклем и начал разглядывать проплывающие мимо пляжи. Увиденный так, Мьюриси был архетипичен для Архипелага, как рисовался он в фильмах и грошовой беллетристике. В традициях файандлендской культуры население Архипелага Грёз сплошь состояло из гелиотропных иммигрантов и недалеких туземцев. Никто не хотел писать про маленькие захолустные островки, ведь они представляли гораздо меньше сюжетных возможностей, чем богатые, густонаселенные места, вроде того же Мьюриси. Действие сотен любовных романов и приключенческих фильмов строилось в роскошном антураже архипелагской экзотики, игорных домов и моторных яхт, кокосовых пальм и таящихся в джунглях хижин. Туземцы там были кровожадные, либо продажные, либо дурковатые, а приезжие – либо богатеи, привыкшие потакать всем своим порокам и слабостям, либо коварные, злокозненные психи. Все это, конечно же, было чушью, чушью яркой и увлекательной, прочно заседавшей в памяти.
И вот теперь, когда я впервые увидел большой, экономически значимый остров, мне показалось, что его образ дрожит и двоится. Одна моя часть, остававшаяся зоркой и внимательной, старалась смотреть на все объективно, видеть все так, как оно есть. Но была и другая часть, более глубинная и иррациональная, невольно придававшая всему увиденному заемный глянец аляповатой поп-культуры.
А потому эти пляжи были заполнены порочными богатеями, которые нежились на солнце, приобретая легендарный мьюрисийский загар, все там либо уклонялись от налогов, либо пускали на ветер присылаемые из дома деньги, либо, уж на самый крайний случай, напропалую развратничали; на моторных яхтах, швартовавшихся неподалеку от берега, еженощно разыгрывались сцены безудержного азарта и хладнокровных убийств, их завсегдатаями были плейбои и роскошные, умопомрачительно красивые шлюхи. Чуть дальше от берега, за сверкающим фасадом ультрасовременных зданий, ютились жалкие лачуги нищих, невежественных туземцев, которые денно и нощно готовы раболепно исполнить любую прихоть ненавистных им чужаков. Ну, точно как в кино, как в грошовой макулатуре, затопившей все газетные киоски Джетры.
А потом я заметил чуть дальше по палубе Торрина и Деллиду Сайнхемов, они тоже смотрели на берег, негромко переговариваясь и указывая пальцами то на одно, то на другое здание. Романтический образ Мьюриси сразу поблек, я подошел к старичкам и одолжил им бинокль. В этих роскошных виллах и квартирах жили по преимуществу самые обычные порядочные люди, вроде Сайнхемов. Я постоял немного, слушая, как они обсуждают свою новую квартиру и будущую в ней жизнь. Оказалось, что Торринов брат со своей супругой уже здесь, на Мьюриси; они поселились в том же самом доме и обещали к приезду Сайнхемов навести в их квартире полный блеск.
Затем я вернулся на прежнее место и стал смотреть, как меняется прибрежный пейзаж, по мере того как корабль плывет на юг. Холмы подходили все ближе и ближе к морю, золотистый пляж сменился утесами, о подножья которых разбивались волны, дома и гостиницы исчезли, еще немного, и скрылись последние следы цивилизации, природа стала такой же дикой, первозданной, какую мне случалось видеть на малых островах. Корабль шел совсем близко к берегу, так что в бинокль я мог различить массу деталей, вплоть до птиц на росших по краю утеса деревьях.
