До свиданья, было сказано. У себя в спальне Мария-Сара, лежа в постели, медленно опускает трубку на рычаг одновременно с тем, как у себя в кабинете Раймундо Силва, сидя за столом, медленно опускает трубку на рычаг. Волнообразным движением Мария-Сара томно раскидывается в простынях, покуда Раймундо Силва в самозабвении откидывается на спинку кресла. Оба счастливы – и до такой степени, что несправедливо было бы отрывать взгляд от одного, чтобы рассказать о другом, однако мы вынуждены это в той или иной степени делать, поскольку, как уже было поведано в другом, фантастическом повествовании, физически невозможно описывать одновременные действия двух персонажей[30], особенно если они находятся на известном расстоянии друг от друга, и, значит, читателю поневоле придется предаться на усмотрение прихотей и предпочтений рассказчика, который всегда гораздо сильнее хлопочет о том, что ему представляется объективными интересами рассказа, нежели о совершенно законных надеждах того или иного персонажа, пусть даже и второстепенного, больше печется о своих самых ничтожных поступках и невнятных речах, нежели о важнейших деяниях и судьбоносных речах главных героев. А раз уж мы упомянули героев, приведем в качестве наглядного примера чудесные встречи рыцарей Круглого стола или Кубка Святого Грааля с мудрыми отшельниками или таинственными девицами, попадающимися им на пути, а потом, по завершении теоретического курса и практических занятий, отправляется рыцарь дальше, навстречу новым приключениям и пирам, и мы поневоле вместе с ним, оставляя на страницах брошенных, а порой, и даже зачастую, навсегда покинутых там – отшельника, сям – девицу, хотя ужасно бы хотелось знать, что с ними было дальше, не извлекла ли отшельника из его затвора влюбившаяся в него королева, не отправилась ли девица, вместо того чтобы мыкаться по лесу в ожидании очередного заплутавшего рыцаря, искать себе подходящего мужа. В случае с Марией-Сарой и Раймундо Силвой дело сильно осложняется тем еще, что оба они – главные герои, стало быть, их поступки, душевные движения и мысли приобретают особое значение, и в связи с этой неустранимой трудностью нам остается лишь избрать нечто такое, что читатель соблаговолит признать основным, ну вот, к примеру, оброним, что в движении Марии-Сары, относительно которого мы сперва ограничились лишь определением томно, сквозит некая сладострастная нега, или что губы у Раймундо Силвы пересохли, словно от внезапного жара, от сильнейшей горячки, и весь он дрожит крупной дрожью, такая вот схожая с похмельем реакция нервов, натянувшихся в продолжение телефонного разговора, на кратчайший миг обманчиво ослабевших после прощания и вновь загудевших, как тугая проволока или, если выразиться поизящней и покрасивей, как струны эоловой арфы, застонавшие под циклоническим ветром. Надо еще сказать, что улыбка держалась на устах Марии-Сары так долго и была столь непритворно счастливой, что невестка с любопытством осведомилась: Кто это – Раймундо Силва, приведший тебя в такое состояние, на что Мария-Сара, не переставая блаженно улыбаться, отвечала: Еще не знаю. Раймундо Силве разговаривать не с кем, и потому он просто улыбается, и теперь, когда спокойствие мало-помалу возвращается к нему, встает наконец из-за стола, и совсем другой человек направляется из кабинета в спальню и не узнает себя в зеркале, но, впрочем, человек этот так непреложно убежден, что он-то истинный – здесь, а никак не там, что, заметив белую линию у корней волос, ограничивается тем лишь, что пожимает плечами с безразличием не наигранным, а разве что самую малость нетерпеливым, потому, наверно, что неспешен ход восстановления истины. Мария-Сара, взглянув на часы, понимает, что для нового телефонного звонка еще слишком рано, как рано и ей решиться позвонить самой, и настоящее испытание для житейской мудрости – не забывать, что даже чувства должны уметь правильно распределять время. Раймундо Силва, взглянув на часы, выходит из дому. На улице он пробыл ровно столько, сколько потребовалось, чтобы дойти до цветочной лавки и купить четыре розы – самых нежно-белых, какие только нашлись. Вел с продавщицей оживленный диалог, прежде чем сумел добиться того, что ему было надо и во имя чего должен был показать, что заплатит значительно щедрее, чем это принято вообще и свойственно ему в частности, поскольку продавщицу поначалу не убедили многочисленные испытанные аргументы, начиная от попытки объяснить ей, что разница между двумя розами и двенадцатью – чисто арифметическая, а не качественная, и кончая многозначительно-туманными намеками на некое данное им обещание, суть которого он в свое время торжественно поклялся не раскрывать, как бы ни хотелось: Как бы ни хотелось отблагодарить вас за ваше терпение и любезность. И продавщица, уже ощутив в кармане рабочего халатика успокоительную тяжесть вознаграждения, позволила себе проникнуться и, продолжая разговор, не удивилась бы, заключив, что деньги никак не повлияли на воодушевление, с коим она в конце концов исполнила необычное, да, весьма необычное пожелание клиента, потому что две розы, как ты их ни крути, это не дюжина и даже не орхидея, ибо она и одна была бы самодостаточна и даже предпочтительна. Раймундо Силва схватил такси, чтобы не вышло так, что хватились, а его нет, то есть чтобы не оказаться в отсутствии, обескураживающем вдвойне, примчался домой и буквально взлетел по лестнице, от какового атлетического подвига ему пришлось несколько минут отдыхиваться: Что за безрассудство, думал он, в мои года не стоит карабкаться на пьедестал Славы, а когда понял, что сказал, сам рассмеялся над собственными преувеличениями, физическими и словарными, а потом вынул из вазы завядшую розу, налил свежей воды и со всеми икебанскими переплясами поставил в нее две принесенные.
В окно видно, как по лиловатому предвечернему небу медленно плывут бурые грузные тучи. Весна ранняя, но все никак не решится отворить двери теплу, впустить одуряющий южный ветер, который даст открыть шею и снять пиджак, и Раймундо Силва в известном смысле живет в двух временах – временах просто и временах года, в жгучем июле, от которого раскаляется оружие, обступившее Лиссабон, и в этом сыроватом сереньком апреле, где все же временами выглядывает солнце, жестким блеском своим подобное гладкому, безупречно отшлифованному бриллианту. Раймундо Силва открыл балкон, облокотился о перила, ему было хорошо, несмотря на студеный воздух, дом, по счастью, повернут тылом к Борею, как раз сейчас задувающему внезапными и краткими, но сильными порывами, которые огибают дом и прохладной лаской гладят щеки. Но вскоре чувствует, что замерз, и думает, не пора ли вернуться, и в этот самый миг его пронизывает, да, буквально пронизывает мысль, что отсюда, с балкона, может не услышать телефонного звонка. Корректор торопливо метнулся назад, устремился в кабинет, словно надеясь еще поймать последние колебания телефона, но тот, тихий и черный, как всегда, был уже не источающим угрозу животным, не насекомым, ощетиненным шипами и стрекалами, а скорее котом, который задремал, угревшись в собственном тепле, а проснувшись, не выпустит угрожающе когти маленького, но смертельно опасного хищника, а скорей уж подставит спину под чувственное, сочувственное поглаживание. Раймундо Силва вернулся в спальню, не зажигая света, присел к столику у окна в ожидании. Привычно упер лоб в ладони, так что кончики пальцев рассеянно ерошили волосы у корней, где некогда писалась другая история, потому что историю, начавшуюся ныне, можно будет прочесть лишь зрячими и открытыми глазами, а вот слепцу, сколь бы ни было изощренно его осязание, пальцы не скажут, что волосы стали теперь вот такого, нового цвета. Близится вечер, но полутьма в комнате не была бы столь густа, если бы не навес над балконом, и в ясные-то дни заслоняющий комнату от прямых солнечных лучей, а сейчас и вовсе устроивший в спальне ночь, хотя снаружи, с близкого неба сквозь прогалины медлительно плывущих туч, еще проникает последний свет, который солнце, проходя за морем, мечет до самого верха небосвода. В темно-синей полутьме спальни белеют две вытянувшиеся в узкой вазе розы, а руки Раймундо Силвы лежат на последнем исписанном листе, на черных неразборчивых строчках – должно быть, они по-арабски, – мы не внемлем голосу муэдзина, впустую он кричит, а солнце задержалось над отчетливым горизонтом еще на одну долгую минуту, помедлило, выждало и вот стало погружаться, и теперь уж что ни скажи – будет поздно. Силуэт Раймундо Силвы постепенно истаивает, сливаясь с густеющей тьмой, но задержанный оконными стеклами, почти неощутимый уже отсвет еще омывает розы, и те испускают из самой глубины своих венчиков неожиданный аромат. Медленно приподнявшись, руки Раймундо Силвы прикасаются к ним, к одной, потом к другой, словно к щекам, к одной, потом к другой, как прелюдия следующего движения, когда медленно приближаются и дотрагиваются до лепестков губы, готовые прильнуть к устам цветка – а их у него много. Вот сейчас телефон не должен звонить, и ничего не должно прерывать этот миг, покуда он не истечет сам собой, а завтра собранные на Монте-да-Граса солдаты, сближаясь с запада и с востока, как губки клещей, двинутся к берегу реки, пройдут на глазах у Раймундо Силвы, который живет в северной башне у ворот Алфофы, и когда он, любопытствуя, выйдет с одной розой или с обеими на крепостную стену, ему крикнут снизу, что время роз миновало, пришло время последней крови и смерти. В эту сторону, по направлению к воротам Ферро, пройдет под началом Мема Рамиреса колонна, и в рядах ее будет шагать Могейме, и его командир, увидев его и узнав, мы полагаем, по росту, потому что обросшее бородой лицо неотличимо от прочих, крикнет ему со смехом добродушным и средневековым: Эй, парень, тут стены такой высоты, что я не смогу снова залезть к тебе на плечи и закинуть лестницу, как сделали мы в Сантарене и чем так славно воспользовался наш государь, и польщенный доверием Могейме, которому, однако, и в голову не придет оспорить версию своего капитана насчет соотношения и взаиморасположения элементов этой уже знаменитой живой лестницы, отвечает с чисто солдатским стоицизмом, как спокон веку отвечают те, кто идет в бой, тем, кто проезжает мимо на джипе: Если там за стенами еще увидимся, значит мы оба выиграли войну, а если кого из нас двоих недосчитаемся, тот, значит, ее проиграл, а теперь, ваша милость, прикройтесь щитом, потому что стрелы градом сыплются. Раймундо Силва зажег лампу на столе, и от быстрого света показалось на мгновение, что розы угасли, но нет, они тотчас возникли вновь, словно восстановившись сами собой, хоть и лишившись при этом своей таинственной ауры, и вопреки тому, как принято считать, автор знаменитой фразы: Роза это роза это роза[31] – был ботаником, ботаником, а не поэтом, потому что поэт сказал бы всего лишь: Роза, а все прочее добавилось бы из безмолвного созерцания ее.
