Раймундо Силва поднялся из-за стола, потоптался в ограниченном пространстве кабинетика, вышел в коридор, чтобы освободиться от небывалого еще напряжения, когтящего его, и теперь думает вслух: Дело-то не в том, хотя и вправду причина разлада между королем и крестоносцами крылась и в этом тоже, да, весьма вероятно, что в подоплеке всего этого конфликта, оскорблений, обоюдного недоверия – поможем, нет, не поможем – лежал вопрос оплаты, король хотел деньги зажать, крестоносцы – вытянуть, но все же мне предстоит разрешить иную проблему. И когда я написал НЕ, крестоносцы ушли прочь, и оттого, что мне не удалось отыскать ответ на Почему в той истории, которую называют подлинной, я и должен сам изобрести ее, такую историю, чтобы стала она иной, способной стать лживой, и лживую, чтобы могла она зваться иной. Утомившись бродить взад-вперед по коридору, Раймундо Силва вернулся в кабинет, но за стол не сел, а глядел с досадой на те несколько строчек, что уцелели от разгрома, – шесть листков один за другим были разорваны, а перечеркнутые исправленные слова кажутся рубцующимися ранами. Он понял, что, пока не одолеет эту трудность, не сможет двинуться дальше, и удивился этой мысли, ибо привык, что в книгах все выглядит само собой разумеющимся и спонтанным, почти необходимым, и не потому, что так оно на самом деле, а потому, что любой текст, хорош он или плох, в конце концов неизменно кажется предопределенным итогом некой кристаллизации, пусть и неизвестно кем, когда и зачем затеянной, да, так вот, Раймундо Силва удивился этой мысли, и ему в голову не пришла мысль другая, следующая, которая должна была бы стать естественным порождением мысли предыдущей, или, напротив, если бы та отказала ей или просто не пришла в голову, то не существовало бы и этой. Седьмой лист тоже был разорван, и снова поверхность стола стала пустой и чистой, пустыней, лишенной самомалейших идей. Раймундо Силва придвинул было к себе гранки поэтического сборника, на несколько минут завис между ничем и хоть чем-то, а потом постепенно сумел сосредоточиться на работе, и через некоторое время, еще до обеда, корректура была вычитана, выправлена, готова к отправке в издательство. Все утро телефон безмолвствовал, почтальон в эти часы редко приносит письма, уличную тишину лишь иногда нарушал деликатный рокот автомобильного мотора, а туристические автобусы сюда не въезжают, они дают круг через Ларго-дос-Лойос, а из-за дождя мало, надо полагать, нашлось тех, кто рискнул лезть так высоко ради того, чтобы увидеть всего лишь заволоченный тучами горизонт. Раймундо Силва поднялся, ибо наступило время поесть, но сначала подошел к окну, небо наконец-то расчистилось, дождь утих, а в разрывах несущихся туч возникают и пропадают лоскутки лазури, и так же, хоть и в другое время года, было и в тот день. Раймундо Силве вдруг расхотелось идти на кухню, греть неизменный суп, шарить среди жестянок с тунцом и сардинами, отваживаться на манипуляции холодильником или кастрюлей – и не потому, что вдруг пробудился в нем интерес к кулинарии более изысканной, а просто так, из-за отсутствия душевного, так сказать, аппетита. Но и в ресторан не тянуло. Пялиться в меню, выбирать между блюдом и ценой, долго сидеть среди посторонних людей, орудовать ножом и вилкой – все эти действия, такие простые, такие обыденные, сейчас показались ему невыносимыми. Он вспомнил, что поблизости есть кафе Грасиозы, где подают разнообразные горячие сэндвичи, способные порадовать вкус даже более взыскательный, чем у него, да еще можно получить в придачу и стакан вина, отличное кафе, желудок, несомненно, останется доволен.

Решился и вышел. Когда одевался, по всему телу побежали мурашки, словно не плащ он натягивал, еще влажный после вчерашнего ливня, а сыроватую шкуру мертвого животного, и особенно неприятно было запястьям и шее, для таких случаев обязательно надо будет завести себе какую-нибудь теплую одежду, и это не роскошь, а необходимость, и тут он принялся вспоминать, в чем – в длинном пальто или в плаще – была Мария-Сара, когда вышла из лифта вместе с Главным, вспоминал, но не вспомнил, да и как он мог вспомнить, если в эту самую минуту удрал. Он не впервые за это утро подумал о Марии-Саре, но раньше она стояла как на страже, иногда присаживаясь где-то на краешке его мыслей и наблюдая на ним. А сейчас она двигалась, выходила, не прерывая разговора, из лифта, под длинным пальто или плащом на ней была перетянутая кушаком юбка из какой-то плотной ткани и блузка или chemisier, не важно, каким французским словом назвать ее, неопределенного цвета, да нет, почему же неопределенного, если Раймундо Силва верно определил тон и оттенок, назвав его белым утром, которого в природе на самом деле не существует, одинаковые утра так сильно отличаются друг от друга, но что с того, если всякий, стоит лишь ему захотеть, может придумать название для собственной пользы и удовольствия, всякий, сказали мы, и даже слепой муэдзин, если бы из чрева своей мавританской матери он не вышел слепым.

У Грасиозы вино в розлив не продают, и Раймундо Силве пришлось потому сопроводить горячие сэндвичи пивом, которое, хоть и было не вполне уместно в такой холод, все же в конце концов, пусть и не сразу, оказало схожее действие, наполнив тело приятной истомой. За соседним столиком читал газету совершенно седой пожилой человек – явный пенсионер. Он не торопился и, пообедав дома, сюда пришел выпить кофе и полистать газету, которую хозяин по старинной лиссабонской традиции предоставляет своим завсегдатаям. Однако внимание Раймундо Силвы привлекла его седина, оттенок которой можно было бы определить как сумеречно-белый или как белый предвечерний, имея в виду, разумеется, преклонные годы ее носителя, но это было бы слишком уж в лоб, чересчур очевидно, изобретать, конечно, дело хорошее, но только если дело того стоит. Следует, впрочем, добавить, что заботы Раймундо Силвы не сводились к классификации цветов, на самом деле его буквально заворожила внезапная мысль о том, что он ведь не знает, сколько у него самого седых волос – много ли или очень много, ибо краситься начал лет десять назад, преследуя седину с такой зверской жестокостью, словно только для этой вот битвы и появился на свет. Растерянный, ошеломленный, он взмолился про себя, чтобы время пронеслось быстрее и он смог бы наконец узнать свой подлинный облик, который появится, наверно, как новоприбывший, медленно входящий в комнату, и поначалу волосы будут нелепо-двухцветными, а потом из-под них, с каждым днем сокращая и обесцвечивая фальшь, неумолимо будут проступать волосы настоящие, природные до самых корней. Что ж, подумал Раймундо Силва, вполне можно сказать, что время движется к белизне, и в воображении мир в последние свои дни, когда иссякает бытие, тотчас представился ему в виде исполинской головы с седой гривой, которую ерошит ветер, вот только это и будет там – ветер и дряблость. Пенсионер меж тем звучно прихлебнул кофе, а вслед за тем ополовинил рюмочку фруктовой, стоявшую перед ним, сказал: А-ах – и продолжил чтение. Раймундо Силва почувствовал глухое, родственное зависти раздражение к этому всеобъемлющему спокойствию, к доверчивой убежденности в незыблемости мироздания, да, конечно, нега и уют, даруемые водкой, многократно превосходят те, что способно произвести пиво, и вот же, видно, доказано практически, что первая совершенна в своем роде до последнего глотка, а второе обречено помирать на дне жестянки, и нет ему иного пути, кроме как в раковину вместе с протухшей водой. Он поспешно попросил кофе: Нет-нет, не надо дижестива, такое имя ресторанный народ дал племени коньяков, ликеров и водок, и нет недостатка в тех, кто под присягой подтвердит их несравненные лечебные свойства, а пенсионер одним махом допил рюмку: А-а-а-ах – и, постучав кончиком указательного пальца по краю, дал понять буфетчику, чтобы тот наполнил ее вновь. Раймундо Силва уплатил по счету и двинулся к выходу, по дороге заметив в пенсионерской седине узкие желтоватые пряди, – может быть, это остатки краски, а может быть, окончательная примета наступившей старости, ведь и слоновая кость с годами темнеет и покрывается трещинами.