Все повернулись на этот исступленный возглас... Сидя на нарах, Леля сжимала руками виски, глядя на раскиданные странички широко раскрытыми остановившимися глазами.
- Что с вами Елена Львовна?
- У вас несчастье, Елена Львовна?
- Ах она болезная! Беда небось... - послышались голоса с разных сторон.
- Оставьте! Отойдите! Не трогайте меня! У меня из-под ног ушла вся почва! Я так Ее просила! Просила о единой милости! А Она... Она... Где же Твое хваленое милосердие, Матерь всех Скорбящих? Милосердия нет даже на Небе!
Магда бросилась к ней и обхватила ее обеими руками.
- Елена Львовна, остановитесь, опомнитесь!.. Не кощунствуйте!.. Вы после пожалеете. Дорогая моя, опомнитесь, скажите скорее: да будет воля Твоя! Перекреститесь!
Старая монахиня, которую за непригодностью уже перестали гонять на работы и которая целые дни просиживала в бараке, поджав посиневшие, отекшие ноги, опустила их теперь с нар и приковыляла к Леле.
- Что делаешь, безумная? Господь, любя, посылает скорби. Не губи душу. Сатана не дремлет. Что себе готовишь? Молись скорей.
Одна из молодых напустилась на старуху:
- Отойдите вы с вашими глупостями, святоша... Девушка в истерике, ей помочь надо, а вы запугиваете.
- Тише? тише, не ссорьтесь! - перебила в слезах Магда. - Да не зайдет солнце в гневе ее и вашем! Только любовью нашей мы можем ей сейчас помочь!
Другая молодая женщина подошла к Леле с полными слез глазами и, силясь говорить спокойно, сказала:
- Я тоже получила очень горькое известие: мой муж пишет, что не хочет более ждать и нашел себе другую подругу. Мне, наверно, сейчас не легче, чем вам. Поддержим друг друга.
Но Леля повторяла только:
- Оставьте меня, оставьте! Мне никого не надо! Я в черную дыру проваливаюсь! - и вырывалась из удерживающих ее рук.
Наконец она устала кричать, устала биться и затихла. Магда положила ей на лоб мокрый платок и села рядом. Леля уже не обращала внимания; в бараке напрасно шикали друг на друга, указывая на нее, - она не спала, она впала в оцепенение, сломленная усталостью.
Уже во второй раз в ее жизни огненными зигзагами внедрялась в ее сознание мысль, что она не умеет ценить того, чем обладает! Вчера еще она считала себя несчастной, имея любовь двух таких людей, как Вячеслав и Ася. Если возможно было загадывать о выходе из лагеря, о конце срока, то только с надеждой на любовь сестры, на ее неистощимую нежность и ласку. Теперь черная дыра, она словно бы уже раскрывается перед ее глазами...
Перед самым рассветом она забылась в тяжелой дремоте, из которой ее вывели звуки рожка.
Первой ее мыслью было: "Жить не для чего. Чем тянуть эту лямку, лучше в самом деле кончить, как кончили Феничка и Кочергина".
Разбитая, с тяжелой головой, она через силу поднялась с койки и никому не смотрела в глаза, как автомат, проделывая ряд необходимых движений.
После переклички она встала в обычное построение по четыре человека в ряд, чтобы следовать на трелевку. "Если я теперь не сумею и струшу - я полное ничтожество!" - думала она.
Прочитали обычную формулировку с угрожающим финалом:
- Шаг вправо, шаг влево считаю побегом; стреляю без предупреждения.
Алешка и Косым - один впереди, другой сзади - повели бригаду к месту работы.
Вышли за зону. Уродливые казармы и колючая проволока остались позади. В лицо повеяло чистым полевым воздухом; вдали зазеленела тайга; белые снега были залиты солнцем.
"Нельзя откладывать, нельзя... Надо теперь же, пока идем строем, пока открытое место... Небо по-весеннему светлое сегодня и голубое, голубое... Ну... Господи, благослови!"
Она стремительно вырвалась из строя и бросилась в сторону.
- Стой! - неистово завопил Алешка, а товарищи по бригаде подхватили каждый по-своему:
- Елена Львовна, остановитесь! Нелидова, вы себя губите!
И вдруг затихли... Все замерло... Должно быть, стрелки прицелились.
Она не оборачивалась и набавляла скорость, делая вид, что направляется к лесу, и перепрыгивая через рытвины.
- Рехнулась ты, что ли, Аленка! - Голос Алешки-стрелка по-человечески дрогнул.
"Так он еще не целится этот дурак?.. Что же он медлит?" И вот другой голос - гортанный и резкий - рассек воздух:
- Цэлюсь!
"А! Вот оно! Теперь кончено - смерть. Господи, помоги! Сделай так, чтобы разом, чтобы скорее!" - поднялось со дна ее души, как последняя молитва.
Она закрыла глаза, но не остановилась. Удар!
Ропшин вошел в дизентерийную палату и взял Вячеслава за локоть:
- Вячеслав, на правах друга... Ведь мы с тобой друзья? Вячеслав, я знаю, как ты всегда мужественен, но... там опять принесли носилки... Выйди в приемный покой.
Это был четвертый выстрел за месяц, четвертая смерть, помимо дизентерии и тифа, уносивших жертву за жертвой.
В этот же вечер в лагере вспыхнула забастовка.
В женском бараке ничего не было известно о готовящемся. За ужином внезапно один из мужчин поднялся и сказал в самодельный рупор:
- Друзья заключенные! Не работать, пищу не принимать! Требуем комиссию из Москвы для пересмотра нашего режима и смены начальства и конвоя. Чем солидарнее мы будем, тем быстрее добьемся уступок, и да не найдется между нами штрейкбрехеров.
Это говорил политический - бывший эсер, побывавший перед тем в Соловках, где в одну из забастовок сам отрубил себе в виде протеста палец.
Восстание было подхвачено дружно, хотя многие втихомолку досадовали и шептались по углам.
Говорили: "Это все затевают "с большими сроками", которым терять нечего". Говорили: "Им-то легко все поставить на карту, а нам? Вот как прибавят накануне выхода еще лет пять - каково-то будет?"
Тем не менее равнялись на товарищей и старались держаться, может быть, опасаясь расправы со стороны уголовников, которые в большинстве присоединились к бастующим.
Комиссия прибыла только через две недели, когда многие из заключенных, обессиленные голодом, уже не вставали со своих нар.
Конвой и кое-кого из начальников сменили; санитарное состояние было несколько улучшено: в частности, приняты меры против цинги; но режим и питание в основном остались те же.
Эсер, возглавлявший восстание, был расстрелян, а наиболее активные участники переведены в штрафные пункты; среди них - бывший красный партизан, бывший коммунист Вячеслав Коноплянников.
