К мыслям ее о Кочергине примешивалась странная горечь - неужели непременно нужно было влюбиться? Неужели нельзя было, ну, хотя бы ради детей, остаться просто хорошими друзьями? А вот теперь холодное равнодушие, с которым она выслушала его признание, конечно, уязвило его - больше он не придет. Если бы хоть Лада была здесь и сунулась к ней черным скользким носом...
Славчик проснулся и внезапно встал в постельке, глядя на мать круглыми, осовелыми со сна глазами. Она вскочила и порывисто прижала его к себе.
- Мальчик, милый! Мама тебя любит и за себя и за папу! Мама не даст тебе быть несчаст-ливым! Славчик, знаешь, твой папа был большой, замечательный человек! Когда-нибудь я расскажу тебе, как он любил родину!.. - шептала она, не надеясь, что ребенок сможет понять ее, и целуя бархатную шейку, которая пахла скипидаром.
Богатырский удар в дверь заставил обоих вздрогнуть.
За дверью, весь в снегу, стоял Кочергин.
- Я, как Дед Мороз, весь белый, с елкой в руках. Сейчас мы ее зажжем для Славчика. Вот и свечки - я их у одной богомольной пациентки выклянчил. Они нам послужат, коли елочных нет. Эти прянички мы развесим, а вот и подарок - лягушка заводная, она моему Мишутке принадлежала; я забрал, уезжая, и все таскаю в кармане... пусть теперь перейдет к вашему. Вытирайте теперь слезы и несите мне топор - я заделаю елку в крест, а вы тем временем ставьте самовар, если умеете... Пусть наперекор судьбе и у нас и у ребенка будет счастливый вечер.
Славчик вытягивал шейку, выглядывая из постели, - ему уже был знаком этот голос.
Есть поступки, вознаградить за которые невозможно и которые женщина не сможет забыть, но всегда страшно оказаться благодарной мужчине!
Только бы не начал он опять говорить о своей любви, только бы у него хватило великодушия и такта оставить ее чувства в покое, понять, что сейчас она любить не может, что ее душа - сплошная рана! Она начинает опасаться этого человека - он не должен был говорить тех слов, которые сказал вчера, - из уважения к ее горю и к собственной жене, не должен!
Чего бы она только ни отдала, чтобы елочку эту принес Олег, - половина горя ушла бы из ее жизни!
Она колет на коленях лучины и вытирает потихоньку слезы, которые бегут и бегут... Счастливой теперь она не может быть! Этот доктор все-таки не понимает всей глубины ее горя!
Но Славчик, несомненно, счастлив был в этот вечер. Он сидел на коленях у Кочергана и доверчиво смотрел на него.
Потом он устал скакать и радоваться и заснул внезапно, стоя на коленях и уткнув мордашку в подушку, задком вверх.
Мужчина и женщина остались вдвоем. Наедине друг с другом, он взял ее руку, приложил к своим губам.
- У вас есть жена, Константин Александрович, - сказала Ася.
- Моя жена!.. Жестоко то, что вы говорите! Раз десять я запрашивал о ней гепеу и всякий раз получаю только один ответ: "умрет - известим". Сколько же времени можно оплакивать разлуку? Я потерял надежду на встречу, а у вас и самой слабой надежды нет.
- Все равно - я не хочу!.. У меня... да: у меня нет надежды, но ваша жена еще может вернуться; недопустимо, чтобы человек, вырвавшийся оттуда, измученная, больная, усталая женщина - узнала, что ее не дождались, что уже есть другая...
- Ксения Всеволодовна, ведь я бы, как отец, любил ваших детей!
- Я знаю. Вот этому я верю. Спасибо, Константин Александрович, но разве... разве вы не можете любить их без... тайных встреч со мной?
- Нет, мне слишком тяжело будет вас видеть. Если вы не согласитесь быть моей, я буду просить перевода в другой город.
- Ну, эта решать можете только вы сами, - ответила Ася, - не трогайте меня, Константин Александрович, пустите.
Но он притянул ее к себе сильной рукой. Ася увернулась и бросилась к лежанке, на которой спал Славчик. "Около ребенка не посмеешь!" - сказал ее взгляд. Он действительно не сделал ни шагу вперед.
- Константин Александрович, спокойной ночи! Если хотите остаться нашим другом, приходите завтра, а теперь уже поздно - идите.
Он медлил. Затем глубоко вздохнул и повернулся к двери:
- Быть по-вашему, я ухожу.
Через минуту он крикнул из темных сеней:
- Как у вас тут щеколда открывается? Не разберу.
Ася выскочила в сени со свечой и, поставив ее на крышку бочки с водой, подошла к задвижке. В ту же минуту она была опрокинута на пачку соломы, сложенной в углу у двери: он подмял ее под себя. Извиваясь под ним вьюном, она отчаянно брыкала его ногами и била кулаками в грудь и в лицо; потом перехватила его руку и впилась зубами ему в палец, изо всех сил сжав челюсть. Он вскрикнул и выпустил ее. В ту же секунду она вскочила и бросилась к себе, защелкнув перед его носом задвижку. В доме наступила тишина.
В Асе все клокотало от негодования.
До сих пор все знакомые ей мужчины относились к ней с рыцарским уважением. Ни Олег, ни Сергей Петрович не разрешали при ней ни одной сальной шутки, ни одного рискованного анекдота. Она вспомнила, как Шура, прощаясь с ней сказал: "Я вас любил так искренно, так нежно, как дай вам Бог любимой быть другим!" Она вспомнила даже Валентина Платоновича в Москве на лестнице. Но этот доктор...
Ноги и руки ее ныли, утомленные борьбой, щеки горели; она сознавала себя победительни-цей - чувство собственного достоинства все разгоралось.
В доме было по-прежнему тихо - ушел или притаился?
Вдруг она услышала нерешительный стук в дверь; через несколько минут он повторился более настойчиво. Она не отзывалась.
- Ксения Всеволодовна, в вашей комнате остался на комоде ключ от моей комнаты, - послышался его голос.
Ася взяла ключ и швырнула его в узкую щелку, после чего тотчас снова захлопнула дверь.
- Ксения Всеволодовна, Бога ради, впустите меня на минуту. Клянусь жизнью моего сына, вам не угрожает ничего!
Ася распахнула дверь и, стоя на пороге с заложенными за спину руками, надменно взглянула на своего противника. Тот рухнул к ее ногам.
- Простите! Я обезумел! Это был бред! Вы защищались как львица! Умоляю простить, и пусть все будет по-прежнему. - Он обнял ее ноги.
- Я прощу вас. Но... забыть такую вещь нелегко... Между друзьями должно быть доверие, а я теперь...
- Вы суровы! Ведь я прошу прощения; я поклялся... вы помните, чем я поклялся? Что может быть дороже собственного ребенка?
