- Нина, так это правда, что бьют? Тебя били?
- Вот смотри: два зуба выбиты! Я так вымотана, так обессилена. Допросы без перерыва по двое суток, руки в синяках. Следователь уверяет, будто бы меня, как артистку, используют для концертов и самодеятельности, а тяжелые работы меня минуют... Я этому плохо верю, да и радость небольшая петь этим Скуратовым! Я хотела тебе сказать: теперь моя опека над тобой волей-неволей кончается; ты сам будешь вершить свою судьбу - смотри: будь осторожен, не попадись в их когти!
- Думать лишь о том, как спасти свою шкуру, я не собираюсь, но... Короче, ты обо мне не беспокойся. Обещаю тебе: со мной ничего не случится.
- Ну, спасибо. И еще одна просьба: не говори Асе, что я подписала эту бумагу, а Егору Власовичу, Аннушке и Марине расскажи все начистоту. Вещи продавай, если будет трудно; распоряжайся всем, как хочешь. А за меня молись как за грешницу, если не разучился еще молиться! Перекрестить хочешь? Ну, перекрести. Дай поцелую эти лягушачьи глаза, такие мне родные. Я не плачу - ты видишь, у меня слез уже нет. Молчи. К нам подходят.
Выйдя из стен тюрьмы, он расстегнул ворот куртки, чтобы нащупать крест под рубашкой и сжать его.
- Господи, яви Свою мощь и силу! И это здесь, в России, в бывшем Петербурге, происходят такие вещи! Истязают женщину, чтобы вынудить у нее заведомо ложные показания! Нет, не всегда можно и следует прощать - таких мерзавцев, как этот следователь, прощать нельзя!
Ветер с моря дул в лицо вместе с мокрым снегом и свистел всю дорогу, пока он мчался на квартиру Аси.
"Расстрел... Господи, будь милостив да минует нас чаша сия!"
Открыла Елочка и сурово поведала о расстреле Олега. Мика ринулся вниз и остановился в подъезде, словно сведенный судорогой.
- Жди милосердия! Как же! Мы раньше переоколеем все, чем дождемся ответа хоть на одну молитву! Жестоко, - произнёс он вслух.
Участь Нины казалась ему трагичней участи Олега. Нину ждало все самое худшее: укоры совести, разбитое тело, непосильно тяжелые условия существования. Разве не легче просто умереть?! Нина так исхудала, что вся стала какая-то маленькая... Зашибленная, с перевязанной головой, она чем-то напоминала ему перевязанного Барбоску, у которого болят зубы: открытка, которая в детстве часто встречалась ему в старорежимных альбомах и вызывала в нем настолько сильную жалость к собачке, что он избегал смотреть на эту открытку.
"Я тоже виноват и буду мучиться своей виной не меньше, чем она своей, теперь, когда уже ничем не могу помочь! Ей нелегкая досталась задача тащить и воспитывать меня с четырех лет, а я всегда только мучил ее непослушанием, издевками и всякими фокусами и штучками. Она так рано овдовела, а когда полюбила, я и тут затравил ее... Как мы все порочны и как глубоко несчастны, а я к тому же все еще не христианин - я не могу произнести: Господи, да будет воля Твоя! Я кощунствую! Да, это было кощунство - то, что я позволил себе в подъезде! Михаил Александрович, вы набор всевозможных пакостей! Можете о себе не обольщаться!" - так размышлял Мика и не заметил, как попал в объятия милиционера.
- Гражданин юноша, прекрасненько - переходите улицу в недозволенном месте. Платите штраф!
- Отстаньте ради Бога! Денег у меня при себе нет. Хотите тащить в отделение - пожалуй, тащите. Мне все равно.
- Вы как мне отвечаете, гражданин? Как это так вам все равно?
- А так, что мою сестру в тюрьме пытали, а теперь отправляют в лагерь ни в чем не виноватую и больную. Ясно вам?
Милиционер махнул рукой:
- Проходите, гражданин, и в другой раз будьте внимательней.
Мика проводил его несколько ошалелым взглядом. Вот так штука! Дошло! Видать, хороший малый.
Его заранее раздражала та реакция, которая - он это знал - последует в кухне в ответ на катастрофические известия. Они промолчать не сумеют! Сейчас же пристанут с расспросами и начнут ахать и охать, еще завоют чего доброго! Такт-то ведь за редким исключением достояние того как раз воспитания, против которого он всегда бунтовал, находя в нем то фальшь, то условности, то принуждение. Бунтовал, а когда, бывало, в ком-либо из окружающих не хватало этого самого такта, сейчас же первый злился.
Реакция и в самом деле оказалась именно та, которую он ожидал:
- Нинушка, дитятко ты мое! Краса ненаглядная! Изведут тебя окаянные лиходеи! Мало, что мужей твоих, сперва одного, а после и другого, ухлопали, теперича и саму порешат! Вовсе у их ни стыда ни совести! - голосила Аннушка, подперев щеку. Приятельница - прачка - скорбно кивала головой, одновременно и сочувствуя и одобряя способ причитания.
Дворник молчал, но по его морщинистому лицу медленно катились слезы, а сжимавшая костыль рука дрожала.
- Молчи, Анна! - выговорил он, наконец, глухо. - Касатку нашу теперь не вернуть, а у меня от причитанья твоего сердце заходит. Малость повремени. Поди-кось покличь Мику - договориться бы с ним, в какой день справить службы Божии.
- Как же, как же! Олега-то Андреевича и отпеть и помянуть надобно! - и Аннушка засеменила к двери: - Мика! Выдь, родной! Муженек мой тебя спрашивает.
- Слушаю вас, Егор Власович! - рапортовал Мика, появляясь на пороге кухни.
- Поди сюды. Чего хоронишься-то? - медленно заговорил дворник и притянул молодого человека за рукав. - Мы в твоем горе тебе не чужие, сам знаешь. Оно бы отпеть следовало, да заочно земле предать Олега Андреевича, и молебен бы за здравие болящей и скорбящей рабы Божией Нины отслужить не мешкая. Договорись с Ксенией, да Марину Сергеевну извести.
- Сделаю, я сам о том же думал, - кивнул Мика.
Аннушка перебила:
- Микушка, а что же девонька тая - подружка Асенькина, - которую по нашему же делу взяли, что она? Неужто и ее к высшей? Ведь ей, почитай, не больше двадцати годочков?
- О Елене Львовне мне ничего не известно. Они осведомляют только по поводу самых близких. Вот Вячеслав вернется - спросим, - ответил Мика.
Когда Вячеслав вошел, то пересек кухню, не говоря ни слова; и так же молча взялся за скобку своей двери. Мика и дворник проводили его взглядами и вопросы замерли у них на губах, но Аннушка не утерпела:
- Ну, чего узнал? Говори! Господи, проходит и молчок!
