Да неужели действительно вышлют и ее и ребенка? Разве так слаба Советская власть, что женщины уже опасны стали? "С женщинами воюем! Лагеря для женщин! Олег Андреевич прав: императоры не трогали жен декабристов и семьи народников... Уж не чувствовали они себя уверенней на своем посту, чем мы большевики, на своем? Или в самом деле были великодушнее и добрее? Эх, неладно что-то у нас в аппарате!"

Бездеятельность и пассивная скорбь не были свойственны его натуре.

"Завтра же пойду сначала к прокурору, а потом в райком! - говорил он себе. - Следователь Ефимов... посмотрим, кто кого!"

Глава седьмая

Нa тюремных окнах ворковали голуби; воркование это иногда напоминало жалобный стон и усиливало тоску. Было так тихо, что слышно, как надзирательница, завтракая у окна, разбивала крутое яйцо. Иногда, становясь ногами на унитаз, Леля дотягивалась головой до окна и видела кусочек неба. В шесть утра надзирательница, проходя, стучала ей в дверь и говорила: "Подъем", надо было в ту же минуту вскакивать и стелить койку, которую уже не позволялось откидывать в течение дня; потом надзирательница говорила: "Хлеб и сахар", а еще через несколько минут: "Кипяток". Все это ставилось на доску перед окошечком. В середине дня полагался обед - щи из хряпы и каша; вечером - опять кипяток с хлебом.

На цементном полу была протоптана дорожка сотнями узников, которые бороздили его, шагая из угла в угол; и она ходила, как они. Надзирательница изводила, постоянно заглядывая в "глазок", то и дело слышался ее хрипловатый оклик:: "Не закрывать головы полотенцем!", или: "Вы что там руку себе ковыряете? Смотрите у меня!", или: "Почему не едите? Есть надо: я за вас отвечаю!". Позволялось получать книги из тюремной библиотеки, но тоска, страх и отчаяние, душившие ее, не давали ей возможности углубиться в читаемое. Допросы - вот была ее мука! Чего еще хотел от нее следователь? Она была уже уличена, Олег - обвинен полностью, Нина - давно призналась, что покрывала Олега, и, по-видимому, под пыткой подписалась, что вела и поощряла их контрреволюционные разговоры; Леля сама видела подписанное Ниной показание. Казалось бы, не оставалось уже ничего, что можно было еще выудить, а допросы все-таки продолжались! Нервы были мучительно напряжены; вот-вот войдет конвой, чтобы вести ее в кабинет № 13; она не была застрахована от этого даже ночью, очень часто следователь вызывал ее именно в ночные или вечерние часы, запугивая ее воображение. Она уже хорошо знала те нескончаемые коридоры, по которым ее вели и где гудели грубые выкрики и отборные ругательства, доносившиеся из кабинетов, мимо которых ее проводили, - в эти часы там допрашивали заключенных, а с ними церемонились еще меньше, чем с вызываемыми по повесткам. Далее начиналось обычное: "Садитесь. Ну, что - вспомнили что-нибудь?" - а вслед за тем угрозы и издевки. Он любил выражение: "рассказывайся до пупа", которое казалось особенно оскорбительным Леле. Допрос затягивался иногда до утра; следователь как будто забывал, что человек испытывает естественную необходимость остаться одному хоть на несколько минут. Это было утонченной пыткой, имевшей, по-видимому, целью поиздеваться над ее стыдливостью и воспитанием. Как бы ни было, она всякий раз держала себя в должных границах, преодолевая свои мучения.

Была неделя, когда он вызывал ее каждую ночь, а между тем в течение дня раскрывать койку строго-настрого запрещалось; старая ведьма была тут как тут: "Захлопните койку! Никаких возражений! Порядок один для всех!" Чтобы обмануть ее бдительность и хоть немного забыться дремотой, Леля брала книгу и, делая вид, что читает, дремала, облокотясь на руку. Но стоило ей выпустить из рук книгу или уронить на грудь голову, раздавался окрик: "Не спать! Днем спать запрещается!" Пытка бессонницей! Кажется, она применялась к Каракозову? Но ведь Каракозов стрелял в Императора, а что же сделала она? Молилась ли за нее Ася в уголке за буфетом или шкафом, как в детстве? Где Ася? Жива ли мама? Сюда не доходит ни зова, ни отклика!

Один допрос был особенно мучителен: в этот раз ее допрашивали двое следователь и его помощник; сесть не позволили, и она выстояла пятнадцать часов на одном месте, в то время как мужчины несколько раз сменяли друг друга и, по-видимому, даже успевали вздремнуть в одном из пустых кабинетов. Было часов шесть утра, в окнах начинался рассвет, когда они сошлись опять вдвоем и, приблизившись к ней оба с угрожающим видом, заложив руки в карманы кожаных курток, стали плевать ей в лицо, произнося неприличные ругательства; по-видимому, целью ставилось добить ее морально, потом один из кожаных рукавов взял телефонную трубку.

- Доставить немедленно в кабинет номер тринадцать... - и она услышала фамилию слишком хорошо знакомую! Она замерла, глядя на дверь. Опять встретились их глаза в пристальном и быстром взгляде... Он осунулся за это время, и еще заострились красивые черты; Леля заметила серебрянные нити в пряди его волос - той, которая падала на шрам от раны.

"Здесь нет зеркала, и я не вижу себя; наверное, поседела и я!" подумала она.

- Ну, вы друг друга очень хорошо знаете! Не правда ли? - спросил следователь.

- Мне очень прискорбно видеть вас здесь, Елена Львовна,- сказал Олег, вполне владея своей интонацией. - Я все время повторяю, что подлинная моя фамилия была вам неизвестна; к несчастью, мне не верят. Дело все в том, что я не Казаринов...

Но Леля замахала руками.

- Не надо, Олег, не надо! Я давно созналась... Спасибо. Не надо. Не вредите себе.

- Убедился, мерзавец? - вмешался следователь.

Но Олег пропустил эту реплику мимо ушей.

- Меня пытаются уверить, - спокойно продолжал он, - будто бы вы, Елена Львовна, показали, что я состоял в контрреволюционной организации и открыто признавался в этом вам и Наталье Павловне. Разве вы утверждали это?

- Нет! нет! Я все время повторяла, что этого быть не могло и что я никогда не слышала об этом! - поспешно воскликнула Леля.

- Я был уверен, что это провокация, - все с той же интонацией продолжал Олег. - Но если и впредь у вас будут вынуждать какие-либо показания против меня - соглашайтесь со всеми: теперь мне уже все равно, а ваша участь... - Он не договорил: следователь сделал движение, готовясь ударить его по лицу, и Олег моментально с необыкновенной ловкостью перехватил его руку, а другой схватил табурет. - Не позволю! Допрашивайте, сколько хотите, а бить не смейте! Не позволю!