* * *
Последнее мое интервью в Кремле было для итальянской газеты "Стампа" -моему старому другу Джульетте Кьеза. Но содержание его больше относится ко второй части книги, к нему я еще вернусь.
II. Корни декабрьского поворота
(попытка осмысления)
В ходе декабрьских событий, может быть, чаще, чем в какой-либо другой период с 1985 года, я встречался с нашими и зарубежными журналистами, давал интервью, часто общался со своими партнерами -- государственными деятелями Запада.
Задавали много вопросов, в том числе и о том, как я оцениваю путь, пройденный страной после начала перестройки, свою роль в том, что произошло с нашим обществом, со всеми нами в эти драматические годы, что из задуманного удалось и что не удалось, почему события развивались так, а не иначе. Кое-что об этом сказано в книге "Августовский путч", в помещенной там статье, написанной в Форосе. Декабрь как бы поставил многие точки над "i". Я понимал, что для меня это "час истины", старался быть свободным в суждениях и предельно откровенным. Не уходил от самых трудных вопросов.
Я уже ссылался на беседу 28 ноября с нашим известным публицистом, обозревателем "Литературной газеты" Юрием Щекочихиным. Это была продолжительная, очень непринужденная и живая беседа один на один. Именно беседа -- не интервью, в ней не было четкого плана, но было много личных моментов. Ниже я воспроизвожу некоторые ее фрагменты, где речь идет прежде всего о замысле перестройки, о моих мотивах, о многом сокровенном, чего я раньше, по крайней мере так откровенно, не говорил публично. Я знал систему изнутри
А замысел был, собственно, в том, чтобы сломать хребет тому тоталитарному монстру, который у нас стали называть Административно-командной Системой, той партийно-государственной структуре, что стремилась подчинить себе и поглотить все общество, каждого человека. Щекочихин, предваряя публикацию беседы, написал: "Нет более загадочной фигуры в современной истории, чем Михаил Горбачев". Не знаю, есть ли тут что-то загадочное... Внутренний протест против системы жестокости созревал давно, исподволь. Об этом был и наш разговор.
-- Если бы я сам внутренне не пришел к тому, что надо все менять, я бы работал так, как до меня правили. Как Брежнев -- десять лет можно жить, как император, а после меня -- хоть трава не расти.
-- Эти Ваши слова я помню.
-- А есть ли еще другой случай в истории, чтобы человек, получив власть, сам же ее и отдал?
-- Это-то к Вам и притягивает. Как любая загадка природы.
-- И я предполагал, что все так и будет. Потому что эту систему я знал изнутри. Все-таки я почти десять лет проработал первым секретарем крайкома партии. Мне говорят, касаясь путча: "Горбачев что-то скрывает". А я и не собираюсь все рассказывать.
-- Да-да, Вы эту загадочную фразу повторили несколько раз.
-- И все думают: да что же он знает такого?
-- А что все-таки?
-- Систему! Систему, которую изучил изнутри.
Да, я знал эту систему, в которой партийная машина сплелась с КГБ, с правительством, с другими органами государственной власти. И должен был действовать исходя из этого. Жил ли во мне страх перед КГБ? Нет, страха не было. Если бы я их боялся, то ничего не смог бы сделать. Но я знал их силу! И то, что теперь могу сказать, тогда, раньше, сказать бы не мог. Я должен был их переиграть.
Нигде в истории тоталитарные, диктаторские режимы не опирались на тоталитарную собственность. Только у нас! Все остальные существовали при частной собственности, а это уже совсем другое. Поэтому и задача, которая встала перед нами, была абсолютно новая.
А еще страна -- многонациональная, отягощенная множеством проблем. Плюс страна огромная. Плюс еще подавление инакомыслия (но это уже характерно для всех тоталитарных режимов) и политическая монополия на идеи. Все это надо было реформировать. Можно ли было так просто прийти к демократии, используя лишь один рычаг -- гласность, слово, а не силу?
Я задал своему собеседнику этот вопрос, и у нас последовал такой диалог.
-- Может быть, -- сказал Щекочихин, -- наш путь от тоталитарного режима к демократии лежит через тоталитарный режим?
-- Возможно, авторитарный, -- возразил я.
-- Как в Грузии?
-- Там, я считаю, аномалия. На пятом съезде народных депутатов я подошел к депутации Грузии и спросил, что же у них там происходит. Мне ответили "Михаил Сергеевич, не вмешивайтесь. А то и вас испачкают грязью... Мы сами разберемся". Я считаю, там тяжело. Эта ситуация ненормальная для грузинского народа -- умного, талантливого, демократичного... Я все время вспоминаю Мераба Мамардаш-вили, с которым мы не только учились вместе, но и ходили в одну комнату в общежитии, где жили наши будущие жены. Мераб -- это величина не только в философии. Это был человек нравственный.
Тут Щекочихин рассказал, что незадолго до того к ним в редакцию пришел грузинский парнишка, студент, которого в Тбилиси выгнали из института за митинг, организованный в память Мераба. Меня поразил этот факт. (Последующие события в Грузии показали, насколько далеко там зашло дело.) Хочу подчеркнуть: с самого начала я стремился удержать процесс преобразований в мирном, демократическом, конституционном русле.
-- В мой замысел входило, -- говорил я, -- чтобы впервые за всю многовековую историю страны поворотный этап пройти без крови.
-- Но крови-то много и сейчас!
-- Знаете, я вам прямо скажу, до большой крови еще не дошло.
-- А может дойти?
-- Надо все сделать, чтобы не дошло. Поэтому моя задача -- продвигать демократические процессы, и самое главное, чтобы в эти процессы включился народ. Да, сегодня трудно с одним, с другим, с третьим, но нельзя потерять то, к чему мы так долго рвались и не могли прорваться. То есть к этому кислороду, к духовной свободе, к политической свободе -- тому, с чего начинается по-настоящему человек. К той атмосфере, когда воплощаются в жизнь ценности, принципы, при которых человек реализует себя как личность. Да, нужен порядок, но не тот порядок, которого хотели гэкачеписты. Нет, люди уже не хотят расстаться с тем, что обрели.
-- Хотя, конечно, ностальгия сейчас колоссальная по прошлому. То ли от усталости, то ли от совершенно пустых полок в магазинах.
-- И от того и от другого. В Иркутске я увидел, что запас терпения у людей кончается. И тем не менее я чувствовал движение их душ, видел, что люди осознают весь груз ответственности, который лег на плечи президента. Мы были заряжены на перемены
Разговор зашел о поколении "шестидесятников". Чувствую ли я себя человеком из этого поколения? Я ответил -- да. Каждое поколение несет на себе отпечаток своего времени. Тем более поколение, сформировавшееся в эпоху общественного перелома, какой была "хрущевская оттепель". Мы все-таки хлебнули основательно от старого, сталинского. Но в этом поколении, вы заметьте, есть и определенное понимание ценностей жизни предшествовавших поколений. У нас нет пренебрежения ни к судьбам отцов, ни к судьбам дедов. Мы знали и знаем, какую страну они переделали. Я ведь помню довоенную жизнь и наш быт! В университет ехал поступать -- одна спортивная рубашка с короткими рукавами да один пиджак. И все. Хотя отец механизатор, я механизатор, и мать работала -- а жили нищенски. Вот она жизнь была. Но я не ощущал себя нищим и вообще чувствовал себя прекрасно.
-- Может быть, потому, что вы считали: одна рубашка -- это норма?
-- Да нет, все было -- и плохое и хорошее. У меня такая судьба, что все было. И 37-й год проехался по нашей семье.
-- Вы имеете в виду своего деда?
-- Да, деда. А другого деда привлекли к суду за то, что он не выполнил план весеннего сева. А был 33-й год, голод на Кавказе, из шестерых его детей трое умерли. Это все было время безрассудной жестокости и жуткого неуважения к человеческой жизни. То есть все было не так просто, и все это во мне.
Конечно, идея радикальной перестройки пришла не сразу, не вдруг. Во время одного из последних декабрьских интервью (американской телекомпании 18 декабря) зашла речь о том, с чего все началось. Мне напомнили, что я как-то сказал: "Есть вещи, о которых я не хочу, не могу говорить". Не настало ли время все сказать? Но я вовсе не хотел наводить какой-то туман, напускать на себя загадочность. Просто нужно время, чтобы еще многое обдумать, поразмыслить.
