Импресарио не было, но зато слушатель, причем благодарный слушатель в лице прекрасной Калиопы, был, и потому наш двор каждый вечер ходуном ходил от музыки и песен, и если бы наш дом стоял не в греческой, а в какой-то другой махалле, не миновать нам неприятностей с соседями, потому что мы и в самом деле не давали людям спать. Но греки любят песни, и из-за песни они никогда скандалить не станут. Конечно, в чем другом они тоже хороши, и у них свои недостатки, но песни они любят, тут уж ничего не скажешь.
Начали мы с Калиопой обмениваться пламенными взглядами — и с песнями, и без песен. Теперь я уже подолгу застаивался перед осколком зеркала в кухне, и даже обзавелся гребенкой. Раньше меня ничуть не интересовало, какая на мне рубашка, а теперь я то и дело стоял у корыта и стирал. Правда, старался делать это по ночам, чтобы не увидела меня за этим занятием избранница моего сердца. А уж как станет искать бай Анастас работника мыть бочки и кадушки в подвале, грузить или разгружать товар — склад магазина размещался в глубине их двора, — я тут как тут. Крепкий я был, хорош собой, мускулы как у бычка, да и бородка пробилась. Боже мой, когда выросла эта щетина, стал я походить на самого сатану-искусителя. Работа у меня спорилась, и мне все равно было, как заплатит бай Анастас, лишь бы крутиться у него во дворе. Пойдет, бывало, прекрасная Калиопа с кувшином по воду, а надо сказать она то и дело ходила к колонке за водой, — надо же поливать цветы на веранде, — тут мы с нею обменяемся взглядами, да какими! Сегодня, завтра, так и бежали день за днем, пока однажды не случилось то, что должно было случиться. В тот знойный день бай Анастас поехал на фаэтоне в Месемврию поторговаться насчет одной редкой рыбы баночного посола, большим деликатесом считалась. Так что и гагауза тоже не было дома. Госпожа Хрисула, жена бай Анастаса, уже неделю как лечила на бургасских минеральных водах свой ревматизм. Старушка, под присмотром которой осталась Калиопа в отсутствие родителей, дремала внизу в прохладе полуподвального этажа, а я хозяйничал в погребе, отмывал кадушки, потому что близилась пора сбора винограда, обычно в Бургасе она приходится на сентябрь. Разделся я, значит, до пояса, работаю себе и вдруг каким-то шестым чувством ощущаю, что наверху кто-то тихонечко зовет: «Помогите, помогите!» А как раз над подвалом находилась комната Калиопы. Выбираюсь я, значит, из кадки, точнее вылетаю, словно у меня выросли крылья. Прислушиваюсь, а вдруг только послышалось? Минут пять стояла полная тишина, потом из открытого окна снова долетел тихий стон. И снова: «Помогите!» Двумя прыжками оказываюсь на веранде, позабыв и думать о старой ведьме бабке Коконице. Мой ангел зовет на помощь, и тут уж не до морали бай Анастаса и тетки Хрисулы и уж, конечно, не до того, что «скажут соседи». Наверху я слегка замешкался, потому что в горницах мне не приходилось бывать, бай Анастас со мной все внизу расплачивался, в цокольном этаже у него было нечто вроде конторы. Озираюсь по сторонам, множество дверей, какая из них в комнату Калиопы? Но тут снова долетел зов о помощи, теперь уже никак нельзя было спутать. Распахиваю дверь — и что же я вижу? Калиопа лежит без чувств на кровати в одной тонкой сорочке, видимо, ей стало дурно — жара стояла, наверное, и впрямь градусов под сорок. Подхожу на цыпочках, сажусь рядом, и тут меня такая оторопь взяла, что я точно одеревенел. Да и то, шутка ли сказать, я впервые был совсем рядом с женщиной, да не какой-нибудь, а с Калиопой, моей Калиопой, которой только в окне любовался. Протянул было руку, проверить, нет ли у нее жара, да так и не посмел прикоснуться ко лбу. Внизу в подвале стокилограммовыми бочками ворочаю, а здесь, смешно сказать, нет сил прикоснуться ко лбу девушки, упавшей в обморок. Наконец собрался с силами, положил ладонь на белый, нетронутый солнцем лоб, и тут на меня словно полыхнуло жаром. Калиопа открыла глаза и захихикала. Только что была в обмороке и вдруг обвила руками вокруг шеи, притянула к себе и начала страстно целовать. Надо сказать, что и я быстро опомнился. Показал ей, что значит молодая мужская сила. Боже, как выдержала тогда кровать, как не распалась на части! Честь и хвала тому мастеру, что ту кровать сработал. Только надо же было такому случиться, — может, потому что тогда нам это было впервой, да и жара стояла, как в пекле, — не заметили мы, как заснули. Часам к пяти бабка Коконица проснулась и поднялась наверх, поглядеть на свою питомицу, и застала нас в постели спящими в обнимку, как двое голубков. Первое, что ей пришло в голову, это бежать к соседям и привести их на место преступления. Потом ее греческая практичность взяла верх и она рассудила: «Ну приведу я цюзих людей, ну увидят они посор «аристократки», а потом бай Анастас сдерет с меня скуру, ся то что сяснула посредь бела дня и не уберегла птицьку. Луцсе сидеть тихо-мирно, будто и снать ницего не снаю, а то как бы не осьтаться без куска хлеба…»
Саданула она меня в бок, я вытаращился и обомлел, увидав над собой вместо милого личика Калиопы старую образину, ведьму Коконицу. Поворачиваюсь к Калиопе, а она еще спит, устала бедняжка. А бабка таращится, делает мне знаки немедленно убираться вон. Ладно, так и быть, но я, как говорится, без штанов. Наконец бабка поняла, в чем дело, отвернулась, я натянул штаны, прибрал все остальное и вышел на цыпочках. Калиопа так и не проснулась.
Что было дальше, я не знаю, но только после этого случая, как только хлопнет калитка и бай Анастас уйдет в магазин, бабка Коконица лично открывает мне дверь верхнего этажа и я, как кот, пробираюсь к Калиопе. Как я узнал потом, она не пожалела целой низки турецких золотых монет, заплатить бабке Коконице за молчание.
Так продолжалось до возвращения госпожи Хрисулы с бургасских минеральных вод. Словно райский сон остался в моей памяти тот август 1890 года, такого в моей жизни больше никогда не было.
Потом все застопорилось. Переглядываемся с Калиопой, готовы съесть друг друга глазами и только. Тетка Хрисула — это не бабка Коконица, она, как орлица, бдит над своим чадом. Однажды воскресным утром, роковым утром, отправилась тетка Хрисула на службу в греческую церковь, бай Анастас пошел в кофейню еврея Альберта. Воспользовавшись случаем, я тут же метнулся наверх. Калиопа только того и ждала. Впилась в меня, чуть не исцарапала мне шею ногтями. Только надо же было такому случиться, забыл бай Анастас дома портмоне. А такой уж он был человек, что любил угощать и щедро платить, не было у него привычки за чужой счет пробавляться. А сколько там от еврейской кофейни до дома! Вернулся он домой, ищет портмоне, нигде нет, заглянул и в комнату Калиопы. И что же видит: тот самый верзила, нищий из подвала, которого он и за человека-то не считал, расположился в постели его дочери… Бай Анастас был не дурак, понимал что к чему. А она видите ли, вместо того, чтобы кричать на всю округу, отбиваться от насильника, тоже с самым большим усердием участвует в этом греховном деле. И это его-то дочь, которую воспитывали в чести и благочестии кармелитки, черт бы их побрал с их сатанинской верой!
Естественно, после всего этого нам с Калиопой жизни не стало. На следующий же день отправили ее к родственникам в Пловдив, мне даже и краем глаза не удалось увидеть ее на прощанье. Ночью увезли на фаэтоне. Конец мечтам о Швейцарии, о высших католических курсах. Как я узнал позднее, ее вновь обратили в православную веру. Вероятно, чтоб побыстрее выдать за какого-нибудь богатого грека.
А мне было запрещено появляться на глаза бай Анастасу до второго пришествия. Богатый мерзавец имел большое влияние на управу местной общины, а это значило, что для меня нет места ни в Бургасе, ни в окрестных городках Месемврия, Анхиал или Созополь. Одним словом, мне грозила голодная смерть, потому что бай Анастас, если уж возненавидит кого-то, то бери ноги в руки и спасайся, пока цел! Думали мы, думали с моим верным другом и побратимом Костаки и однажды ночью, а было это в сентябре 1890 года, взяли и забрались, никому не говоря ни слова, на турецкое судно «Юскудар», которое грузилось зерном у причала. Не было у нас ни документов, ни денег, только штаны на заднице да по одной домотканой холщовой рубахе. Вот так мы и отправились в Стамбул. Отсюда перед нами открывался широкий мир. Сильные мы были, здоровые, любая работа нам была по плечу. Молодым — море по колено, вот мы и решили наняться на шаланду, добраться как-нибудь до Пиреи, а уж оттуда пароходом ли, клипером ли отправиться по морям и океанам. Морское бродяжничество лучше всего лечит любовную му́ку, это еще до меня доказал один морской скиталец, английский поэт лорд Байрон. Конечно, тогда я понятия не имел, что говорил лорд, но чувствовал, я всегда тонко чувствовал…
