Из последних сил Фолькманн извернулся и стряхнул с себя Шмельца.

Шмельц перелетел через Фолькманна и упал в снег.

И тут Фолькманн увидел темный металл оружия на белом снегу в метре от него. Он попытался дотянуться до пистолета. Было холодно, так холодно! Так трудно было различить, где лежит пистолет, так трудно двигаться.

О Господи, пожалуйста!

Он нащупал что-то твердое. Металл был еще теплым.

Нащупав рукоятку оружия, он перехватил пистолет левой рукой.

Повернувшись, он увидел, что Шмельц ползет к террасе.

Держа пистолет в вытянутой руке, Фолькманн прицелился Шмельцу в голову, пытаясь оценить расстояние — метра два, не больше.

— Не двигайся! — Клокотание слов болью отдалось в голове.

Шмельц проигнорировал команду и встал. Его грудь неровно вздымалась, и на лице была кровь — Фолькманн сломал ему переносицу. Расширенные от ужаса глаза.

— Я же сказал: не двигайся!

Время исчезало.

Падал снег. Их окружала тишина, прерываемая только звуками тяжелого дыхания и завыванием метели.

— Послушай меня, Джозеф…

Запыхавшись, Фолькманн встал, глядя в лицо Шмельцу. Он пытался подавить подступающую к горлу тошноту и дергающую боль возле виска, где пуля пробила кость. Все его тело покрывал холодный пот.

Оглянувшись на балконную дверь с разбитым стеклом, он увидел тело Эрики, лежавшее у стены, и его охватила волна ненависти.

Внезапно послышалось жужжание вертолета. Фолькманн поднял голову. Звук все приближался. Явно вертолетов было несколько. Слышалось гудение лопастей, рассекавших морозный воздух.

Это люди Баргеля. Или Шмельца.

Фолькманн направил дуло пистолета в центр лба Шмельца.

У того расширились глаза.

В голове Фолькманна чей-то голос крикнул:

Давай!

Он сделал глубокий вдох, пытаясь контролировать свою ярость.

Нужно подождать. Ради справедливости.

Но ведь вот она, справедливость. Вот она!

Он подумал о фотографиях на белых стенах. Мертвая женщина, прижимающая к себе безжизненное тело своего ребенка. Ухмыляющийся эсэсовец рядом.

Боль его отца.

Он сделал еще один глубокий вдох. С лица ручьями стекал пот. Глаза сузились в щелки.

Давай!

Словно издалека, до него донесся голос Шмельца:

— Джозеф, послушай меня…

Шмельц придвинулся ближе.

Сознание Фолькманна совсем затуманилось, ему казалось, что он куда-то падает. Его тело изогнулось. По нему прошла чудовищная, кошмарная волна боли, от которой Фолькманн чуть не задохнулся. Он сжал зубы, отгоняя боль. Стало очень холодно, и он вздрогнул. Что это, смерть? Он глубоко вздохнул.

А потом выдохнул.

Медленно.

Шмельц подошел еще ближе.

— Я тебе, тварь, приказал не двигаться!

Шмельц остановился.

Фолькманн прицелился Шмельцу прямо между глаз.

Глухое гудение лопастей приблизилось.

Шмельц взглянул на небо сквозь метель, а потом перевел взгляд на Фолькманна.

Фолькманну хотелось выкрикнуть эти слова очень громко, но он тихо произнес:

— Существует библейское высказывание: и воздастся вам по делам вашим. Ты в это веришь?

Фолькманн взглянул на Шмельца.

Ответа он ждать не стал.

Прозвучал выстрел.

Он пришел в себя на носилках.

Он увидел переливы сине-белых мигалок в кружащемся снегу и услышал завывания сирен, а откуда-то сверху доносился металлический стрекот лопастей вертолета. Отчаянное бормотание голосов то наплывало, то отдалялось, кто-то гортанно выкрикивал приказы, и все кружилось вокруг в ледяном вихре. Он видел призрачные фигуры в белых теплых комбинезонах. Они появлялись словно ниоткуда, держа наготове оружие, но тут окружающая реальность опять начала расплываться, и он закрыл глаза.

Внезапно над ним наклонился мужчина с морщинистым лицом, в таком же белом солдатском комбинезоне, с пистолетом-пулеметом «Хеклер и Кох», висевшим у него на шее, и внимательно посмотрел в лицо Фолькманну.

Улыбнувшись, он коснулся плеча Фолькманна, словно пытаясь приободрить его. Фолькманн попытался заговорить, рассказать ему о Вебере, попросить связаться с Берлином, сказать о девушке, но когда он открыл рот, с его губ не слетело ни звука.

Мужчина оглянулся. Ему кто-то что-то сказал, и откуда-то, из окружавшей Фолькманна белизны, донеслись звуки выстрелов. Помрачнев, мужчина отвернулся и резко выкрикнул приказ. Снег заскрипел под ногами бежавших людей, и лицо мужчины пропало из поля зрения.

И тут, казалось, жизнь снова стала покидать Фолькманна. Он увидел расплывчатый свет наверху, голова стала необычайно легкой, а потом боль охватила все его тело, и через мгновение кто-то поднял носилки, на которых он лежал, — или это ему показалось? — и его словно подбросило в воздух.

Очищающая волна чудовищной боли нахлынула на него, заполняя все его существо.

Он погрузился во тьму.

За три минуты Конрад Вебер дошел до своего кабинета на третьем этаже Рейхстага.

За Вебером следовали Вернер Баргель, Аксель Виглински и двое телохранителей.

Когда они дошли до кабинета вице-канцлера, Вебер открыл дверь и вошел внутрь, а потом закрыл ее за собой, оставив всех снаружи.

В обшитом дубом кабинете Вебер подошел к столу и сел.

Его ладони были мокрыми от пота, а руки лихорадочно дрожали. Открыв ящик, он вытащил пусковое устройство и зажал его в левой руке.

Стиснув пальцы правой руки в кулак, он глубоко вздохнул.

У Вернера Баргеля зазвонил мобильный телефон, который он держал в руке.

— Баргель, вы где? — В голосе Бауэра звучала паника.

— Возле офиса вице-канцлера.

— Господи Иисусе, Баргель, послушайте меня, Бога ради…

Конрад Вебер услышал крики в коридоре, услышал треск ломающейся двери — в его кабинете выбили дверь. Он увидел пистолет «Зиг и Зауэр» в руке Баргеля. Когда Баргель поднял пистолет и прицелился, Вебер нажал на кнопку.

Послышался отдаленный взрыв, прокатившийся по Рейхстагу, словно гром.

Эпилог

Фолькманн пришел в себя в отдельной палате Центральной мюнхенской больницы около десяти утра через два дня.

Откуда-то доносились звуки радио, за закрытой дверью играла музыка. Tannenbaum^[53]. Услышав эту песню, его отец всегда начинал плакать. Ему тоже захотелось заплакать, но не из-за музыки, а из-за того, что он дышал. Жил.

К нему были подсоединены трубки аппарата искусственного жизнеобеспечения, а к рукам и груди от прибора возле кровати тянулись датчики. Его сердце билось синхронно с белыми кривыми на зеленом экране. Голову по-прежнему что-то сжимало — не стальной обруч, а что-то мягкое. Он прикоснулся к повязке. Еще одна повязка была на его правой руке, — твердая корка белого гипса.

У кровати сидел Вернер Баргель. Словно ниоткуда возникла медсестра, и вокруг него стало что-то происходить.

Он услышал голос Баргеля.

— Как ты себя чувствуешь?

Он с трудом попытался разлепить губы.

— Паршиво.

Баргель смог поговорить с ним только через двадцать минут после того, как врачи провели консилиум. Медсестра поднесла к его сухим потрескавшимся губам прохладную воду. Он проглотил несколько желтых таблеток. Медсестра провела влажной губкой по его лицу и шее. Это освежало. Остужало.

Он видел, что Баргель разговаривает с врачами, но не слышал, о чем. А затем комната опустела, дверь закрылась, и они с Баргелем остались наедине.

Баргель сел на стул рядом с кроватью.

— Врачи уверяют меня, что ты скоро поправишься, но эти два дня ты был на грани между жизнью и смертью.

Фолькманн попытался приподняться, но снова опустил голову от боли. Резкая боль в правом виске становилась все невыносимее.

— Спокойно, Джо. Они дали тебе обезболивающее, оно скоро подействует. Собственно, тебе повезло, что ты вообще остался жив. Не говоря уже обо всех остальных ранах, пуля задела череп, и у тебя было сильное сотрясение мозга.