— Помолчи, говорю.
— А почему дядя Исхак так долго?
— Не знаю, сынок, помолчи.
Исхак заставил-таки себя подождать! Но зато привел подводу с сильной лошадью и с возчиком. Сложив все добро на сани, он сверху посадил и ребятишек.
— Горшки продаем, горшки! — пошутил он, когда увидел соседей, вышедших провожать новоселов.
Мать всплакнула в последний раз, осмотрев двор, где прожила всю жизнь. Хоть и несладко здесь жилось, а все равно жалко было покидать насиженное место.
Наконец распрощались, возчик тронул лошадь, и сани покатились, скрипя полозьями по мерзлому снегу.
Поехали. А куда поехали, никто и не спросил: ни мать, ни дети. А когда лошадь подвезла их к узорчатым воротам красивого дома на берегу озера Кабан, и мать и дети испугались не на шутку.
— Да ты куда же нас привез, Исхак? Это же дом Хакимзян-бая. Не ошибся ты, случаем?
Исхак спрыгнул с саней, смело, по-хозяйски раскрыл настежь ворота и, взяв лошадь под уздцы, повел ее во двор.
— Не ошибся, соседка, — сказал он на ходу. — К баю и приехали. Не все ему одному жить в хоромах. Мы тоже люди. Поживем и мы в хорошем доме. Власть наша теперь.
Но в байский дом Исхак их не повез. Двухэтажный дом с желтым крыльцом остался в стороне, а они направились к одноэтажному домику с пятью окнами, стоявшему возле самого озера. Когда проезжали мимо байского дома, видно было, что там в каждом окне, чуть отодвинув кисейные занавески, кто-то выглядывал.
— Надолго ли нам это счастье? — сказала мать Гапсаттара, когда они подъехали. — Может, ты вот уйдешь, а хозяин нас тут же и прогонит?
— Пусть только попробует! Его время кончилось, — сказал Исхак. — Теперь ты хозяйка. А сырость не разводи, — пошутил он. — Давай заноси узлы, развязывай да начинай хозяйничать. Поняла? Топи печь, вари картошку, накорми ребят, а завтра посмотрим, что будет. С новосельем, хозяйка. Вот так.
Стали затаскивать узлы. Ребята тут же разбежались по углам просторной, светлой комнаты и закричали:
— Это мой угол!
— А это мой!
— А это мой!
— А это тоже мой!
— Не шумите, ребята, все теперь ваше, всем хватит, — засмеялся Исхак.
А Гапсаттару не терпится скорее выбежать во двор, посмотреть места, где он теперь будет жить.
Немного он уже знает этот двор. Прошлым летом он приходил сюда с Газизой, но много ли он увидел? Фатыйха дала им тогда по маленькому кусочку хлеба и сказала, чтобы они шли на озеро. Они шли как раз мимо этого дома, но Гапсаттар и не взглянул на него. Он больше смотрел на красивый двухэтажный байский дом и на зеленый сад.
«Счастливые люди тут живут, — думал он тогда. — У них повсюду цветы, не то что у нас — дровяники да мусор».
А теперь сам он живет здесь, и вот эта тяжелая дубовая калитка — его калитка, и эта дорожка к озеру — его дорожка. Здорово! Непременно нужно будет позвать сюда ребят, только вот потеплеет немножко. А сейчас на берегу озера и на прибрежных тропинках пусто. Холод всех загнал в теплые дома. А ветер тут еще хуже, чем на улицах, так и дует, так и свистит. Тут и не постоишь долго.
Гапсаттар бегом бросился назад, спрятался за высоким забором, где не так пронзительно свистал ветер, и вдруг где-то заржала лошадь. И тут же, цокая по широким каменным плитам тщательно подметенного двора, въехали и остановились у парадного подъезда байского дома черные легкие сани с крыльями, запряженные красивым вороным конем.
С подъезда спустился сам бай в теплой шубе с лисьим воротником. Степенно усаживаясь в санях, бай заметил Гапсаттара и громко спросил у кучера:
— Не знаешь, что за оборванец тут шляется? Кто его пустил во двор?
— Должно быть, сын той женщины, что сюда во флигель переехала, — сказал кучер.
— А-а, те нищие, — откликнулся бай и пальцем подозвал Гапсаттара.
Когда мальчик подошел поближе, бай схватил его за ухо и больно крутанул.
— Ты, малый, без дела не шляйся по двору. Слышишь? — сказал он строго. — А то напущу собак, они живо штаны с тебя спустят. Да не вздумай ничего трогать. А то не только уши, а и голову откручу.
Гапсаттар вырвался, отскочил в сторону и стоял молча, глядя на важного бая. Ухо болело, но еще больнее была обида. Гапсаттар в жизни не брал ничего чужого, даже клочка сена никогда не украл на базаре, иголки чужой не брал, а тут такие слова. Ему захотелось что-нибудь обидное, злое сказать баю, он открыл было рот, но не нашел нужных обидных слов. Так и стоял, глотая, как рыба, холодный воздух, пока сани не тронулись и не выехали со двора.
— Ло-шадь, ло-шадь. Лошадь. Те-ле-га, те-ле-га. Телега.
— Что-то больно длинная у тебя телега, — засмеялась мать. — Зачем тебе такая?
— Это урок, мама.
— Странные у вас уроки! Раньше святые книги читали, а теперь про телегу. Далеко ли ты на телеге собрался?
— А вот тут и сани есть, — сказал Гапсаттар. — Видишь: са-ни, са-ни, са-ни.
— Телега да сани мужику нужны. А у нас ни земли, ни лошади, ни телеги нет. Ты бы другой какой урок учил.
— Что же, я их сам выдумывать буду, уроки-то? Тетя Тагира велела это выучить.
— А она-то не понимает, что ли, что нам телега да сани ни к чему?
— А она говорит, что у помещиков отобрали землю и отдали бедным людям. Может быть, и нам землю дадут.
— Ты смотри, — сказала мать. — Хорошо бы, если так-то. Да кто же нам землю даст?
Она и верит и не верит словам сына. Если учительница говорила, может, так и будет? И на базаре слышала она такие разговоры. Безземельным вроде землю будут давать, безлошадным — лошадей. Да где же столько земли взять, столько лошадей? А как бы хорошо! Была бы у нее хоть крошечная, с курятник, лачуга. Чем здесь в городе мучиться, жили бы в деревне, на земле. Там и лебедой можно прокормиться, и крапивой, если очень голодно. Все равно с голоду не помрешь. А здесь… Покойный муж перевез их в город. Говорил, когда ехали: «Хорошо будем жить, сытно». Да не успел пожить, как хотелось. Забрали его на войну. Месяца не провоевал — прислали извещение. Лежит он теперь где-то в чужой земле. И где могила его — неизвестно. Вот и пожили хорошо… Не суждено, значит…
Уставившись на белую пену в корыте, мать помолчала немного и сказала:
— Хорошо бы тебя на офицера выучить. Вот как Юсуфа, сына бая Гильметдина… Ходил бы ты в золоте, солдаты бы тебе честь отдавали…
— Не хочу я, мама, быть офицером. Они все злые. Вон Юсуф знаешь какой злой? А все равно их всех прогнали.
— Ну, учись, учись, сынок. Это я так. Кем захочешь, тем и будешь. Учи уроки, а я за водой схожу…
Обтерев руки о белье, лежавшее рядом с корытом, она взяла ведра и, громыхая ими, пошла было к двери. Но Гапсаттар тут же поднялся из-за стола и выхватил ведра из рук матери.
— Ну почему ты, мама, мне не сказала? Уроки я уже почти сделал. Успею, доделаю. Ты отдохни, я принесу, — сказал он и вышел во двор.
Жалеет Гапсаттар свою мать. Видит он, как нелегко ей растить четверых ребят. Хорошо еще, Исхак помогает им. Обещал найти работу и нашел. Устроил маму стирать белье красноармейцам. Теперь каждую неделю к ним домой привозят целый воз рубашек и штанов. Мама с утра до вечера стирает, полощет, сушит, гладит. Работа тяжелая. И Гапсаттару прибавилось дел. Он каждый день ходит с ведрами на колодец, носит воду в кадушку, которая стоит возле двери. И дрова тоже носит, и печку топить помогает. И ему тоже не легко, а все получше, чем прежде было. Тогда сидели, коченея, в сырой, полутемной комнате, голодные. А теперь у них тепло. Красноармейцы привозят дрова. И паек привозят. Особенно-то с этого пайка не разжиреешь, но и с голода не помрешь.
К колодцу идти недалеко. Он почти у самого дома. Гапсаттар даже и бешмет не стал надевать. Скользя по обледенелой тропке, он подошел к колодцу. Поставил ведра возле сруба, обросшего льдом.
Что это? Нет ни веревки, ни ведра. Как же достать воду?
Гапсаттар заглянул в темный колодец. Может, кто упустил веревку? Нет, и там ничего не видно. Гапсаттар поднял голову и тут услышал смех за спиной. Он обернулся. Около двери людской стояла служанка бая. Одной рукой она показывала мальчику кулак, а в другой держала ведро и веревку.