- наши сны, цветными - воспоминания. Мои воспоминания были розовыми, сны и глаза тоже. Вторая палата дразнила меня кроликом, но я не обижался.

У каждого из нас было имя, но мы предпочитали называть друг друга по цветам. Это никому не казалось странным сейчас. Даже врачи согласились, не споря, на нашу игру в цвета. Не то чтобы вполне согласились - они просто не заметили изменений. Во всем этом была тайна. Я не знаю, откуда взялась одежда разных цветов, почему тумбочки, во всех остальных палатах просто белые, у нас стали цветными. Их никто не перекрашивал, я точно знаю. Одежду и белье никто не заменял. А что случилось с моими глазами?

Светло-зеленый не приходил в сознание. Старожилы палаты уже вынесли свой приговор, но никто не знал, когда и как это случится. Он так и не открыл глаз; его постоянный тихий стон сорным звуком прорастал иногда сквозь наши разговоры - на секунду молчание становилось каменным, потом мы говорили снова. Иногда стон менялся, вырождаясь в болезненный всасывающий звук, в одно полуразличимое слово.

Он просил пить.

Мы стали говорить о смерти. Мы говорили то останавливаясь, то перебивая друг друга. Мы рассказали о своих умерших бабушках и убедились, что никто из нас не боится этого. Пестрый начал анекдот, но сбился. Потом мы заговорили о казнях и палачах; это было прекрасно и красиво, хотя мы не сумели бы убить даже муху, если бы она появилась в палате среди зимы. Хотя Красный или Фиолетовый смогли бы - они были сильнее других. Коричневый тоже смог бы, но не просто так, а во имя чего-то. У него вечно какие-то убеждения. Потом мы стали говорить о призраках и прочей нечисти.

Но сейчас я не говорил, я только слушал. Приближалось нечто, отделяя, отгораживая всю эту жизнь: шепот, восклицания, быстрые-точки-тире-слов, плач капель в стеклах, близкий пол, пахнущий лекарством, свисающая с груди простыня, шершавый угол соединяющихся стен над головою, даже моя рука, лежащая между двумя холодными розовыми прутиками спинки кровати - все вдруг стало чужим. Эта жизнь шла сама по себе и нечто внутри меня тоже шло само по себе. Внутри меня был чужой, но тоже я. Я был одним и двумя, двумя ручьями, текущими в одном русле, но не желающими смешиваться. Один ручей мог повернуть вспять, остановиться, исчезнуть, уйти в землю, разлиться озером, вскипеть, а другой бы все так же тихо плыл, перебирая камешки, растягивая качающиеся нити зелени, давая жизнь тритонам и малькам - дальше.

- Послушайте!

Кто-то продолжил фразу о других планетах, но сбился, запутался в мгновенной тишине, как запутывается муха, налетевшая на паутину. Где-то издалека и далеко двигалась машина. Вначале звук вилял, отражаясь от выступов невидимых зданий, потом окреп, машина обогнула угол и медленно проехала вдоль больничной стены, испещренной бесчисленными пулями дней и снарядами давно ушедших лет, орошаемой непрестанным дождем. Звук начал затихать, пульсируя в сплетающихся каменных капиллярах города. Тише, ещё тише. Исчез.

- Послушайте... - тихо, чтобы не разбить тонкую, стеклянную тишину, послушайте, он ведь больше не дышит.

Кто-то из старших встал, шаркая шерстяными носками, вылавливая невидимые тапочки; подошел ко второй кровати, склонился и долго слушал. Затем вернулся и повозился, надевая штаны; торжественно, с сознанием важности дела пошел к двери.

- И я тоже!

- Отстань, я сам.

Яркая вспышка коридорного полусвета ударила в глаза. Шаги удалялась медленно и долго.

- У меня только что было странное чувство, - сказал Белый, - как будто бы меня заставляли что-то делать. И в то же время я ничего не должен был делать; все совершалось само собой. Это было насилие, но я не понял, кто его совершил и над кем. Мне не показалось. Я раздвоился и видел сразу двоих себя. И один из двух был не я. Я почему-то боюсь. Мне не показалось. Я почувствовал это как раз перед тем, как он перестал дышать.

- Я сделаю крылья и улечу, - сказал я.

Остальные промолчали.

23

Дежурным по моргу в эту ночь был санитар Федькин. Он осмотрел новенького, надел аллюминиевую бирку на холодный палец ноги и стал проверять докумены. Бирка почему-то оказалась светло-зеленого цвета. Такого же цвета была и простыня. Даже бумага документов имела зеленоватый оттенок, а последние записи сделаны зеленой авторучкой. Федькин насторожился.

Санитар Федькин отличался болезненной тщательностью во всем, что касалось документов. Например, он имел толстый и густо исписанный до половины журнал, в котором отмечал всх, кто заходил в морг что-нибудь взять. Если кто-то просил у него карандаш или вилку, санитар Федькин заносил просящего в журнал, а потом, в журнале же, писал резолюцию: "отказать" или "согласиться". После чего посетитель расписывался и уходил. Так санитар Федькин заботился о имуществе морга. Дело в том, что его предшественница, уволенная из-за несоответствия, разбазаривала имущество, как могла. Она раздала взаймы все калькуляторы и забыла кому, раздарила все молотки и гвозди, отдала половину хороших гробовых досок. Даже отдала отличную холодильную камеру объемом в кубометр. И все по доброте душевной. Калькуляторы, молотки и гвозди никто не возвращал - передметы ведь полезны в хозяйстве. Холодильная камера тем более не нашлась. Дело кончилось увольнением предшественницы, а санитар Федькин сразу же повел себя иначе. Поставленный перед необходимостью расписаться, посетитель пошел реже, просить стал меньше и то лишь от крайней нужды. В последний год не просили вовсе. Сейчас морг, бывший ранее одним из обычных мест встреч и рабочих времяпровождений, совсем опустел. Пылились два стола, на которых раньше играли в карты и готовились к очередным конференциям. Под одним из столов вялялись некомплектные шахматы, где недостающие фигуры в былые времена восполнялись хлебным мякишем. Федькин остался сам, если не считать его холодных клиентов.

Федькину это нравилось, он не очень сильно нуждался в людях.

Итак, он принял новенького и стал прилежно изучать документы. Все документы были, как водится, в порядке, но Федькин заметил в них одну странность: вторая буква имени клиента на всех бумагах была подтерта. Он перелистал страницы: так и есть, везде одинаковое исправление.

- Я не возьму, - сказал он, - здесь исправлена фамилия.

- Это не наше дело, - сказали санитары и попытались вкатить тележку.

Федькин воспрепятствовал.

- Это уголовщина, - сказал он, - я не собираюсь идти за вас под суд.

- А я не собираюсь катить его наверх, - сказал санитар, - у меня смена заканчивается в два, а я ещё не обедал.

Ночной прием пищи санитары называли обедом, за неимениеем подходящего слова.

Некоторое время спор продолжался. Затем второй санитар, молчавший, заговорил и попросил авторучку.

- Авторучку, это пожалуйста, - обрадовался Федькин и пригласил санитара в служебное помещение. Там он заполнил следующую графу журнала, вписав туда имя, фамилию и отчество просителя, а также место рождения и наименования органа, который выдал паспорт. Проситель расписался и взял ручку.

- А зачем вам? - спросил Федькин.

Санитар вырвал два листка из блокнота, положил между ними копирку и написал расписку в сдаче тела. После чего копию оставил Федькину, а оригинал положил в свой карман, свернув вчетверо. Санитар относился к документам без пиетета.

Неотесанный совсем.

- У меня тоже смена в два кончается, - сказал он. - Поэтому твой покойник, ты и разбирайся.

Посетители сняли тело с тележки и положили на пол у двери. Попрощались и укатили.

Но Федькин не мог позволить такого безобразия.

Он ещё раз просмотрел документы и окончательно убедился, что тело принимать нельзя. На каждом листке фамилия была написана нечетко, одной буквы не было вовсе, а ещё две подтерты. Федькин даже удивился, что не заметил этого сразу.

Фамилия тела, проставленная в документах, была несколько необычной:

Светло-зеленый. Это также настораживало. Федькин просмотрел данные о лечащем враче и набрал номер домашнего телефона доктора Мединцева.