Листья не распустились.
И все длинные часы темноты человек гнал повозку через этот мёртвый стылый лес.
14 января
ЯСАВ (сон)
Высокие кроны мои, счастливые мои деревья, золой и углём вернёмся мы в землю, убитые и убийцы, одним прахом станем. И новые деревья взойдут над нами…
Хорошо я всё придумал, и герои мои мне нравятся. Но иногда – не пишется да и всё. Не пишется про задумчивого Ясава, про ещё не понятную Анири, про радушного Римовалса, про дома из жёлтого камня под неярким вечерним солнцем – не пишется!
И вырисовывается на бумаге некая Татьяна Сергеевна, существо, может быть, и более реальное, но гораздо менее интересное, чем мои милые герои. И мелькает иногда крамольная мысль: что какая она, к чёрту, более реальная, если все её приметы – штемпельная подушечка да чернильница-невыливайка с фиолетовыми чернилами… Нехорошо говорю, зло, но вот такая у нас служит женщина.
Сегодня прихожу на работу – навстречу, как всегда, её кислая мина. Она мне, по-моему, немного завидует: раньше работала по моей специальности, да у неё не пошло.
– Неворин, – говорит, – вас к начальнику.
Начальник у нас бреет голову наголо, а усы наоборот – отпускает. Рубашки носит с вышитыми воротниками, а говорит примерно так:
– О, – говорит, – це добре! Прошу, Георгий Андреевич, зробить тую цедулю, бо сегодня маю доклад…
Он, кстати, вовсе не украинец, а просто после войны жил в Запорожье и теперь ему почему-то нравится говорить: «Мы, козаки». Ну не странен кто ж! (Вот опять сбиваюсь на описание постылого! И откуда эта жадность такая?!)
Включил я аппарат, сам же вроде исчез. Взгляд налево, руки на клавиши – и нет меня… И времени нет, ничего нет. Будто кто-то другой на моём месте. И трудно понять, кто из нас счастливее: я, которого нет, или он, сросшийся со стулом? Слепой метод… Кто из нас слеп – я или тот, другой? Или оба мы вполне зрячи, а язык лжёт, насмешничает? Слепой метод – гарантия безошибочности. Может быть, назвать его камертоном правды?..
И никогда ни одной опечатки. Я этому методу ещё в армии обучился. Уж как меня на сверхсрочную звали – не пошёл да и баста. А Ростиквотостался…
Ну-с, через час с небольшим – работу на стол начальнику, вилку из розетки (у меня на службе «Оптима» электрическая, дома-то – немецкая, электрическая же с переделанным на русский шрифт).
Только собрался улизнуть – слышу прелестный голос Татьяны Сергеевны. А перед её окошком молодой человек стоит.
– Вашу квартирную книжку!
– Да в прошлый раз смотрели уже!
– То в прошлый раз было, ещё в старом году! Как паспорт терять, так ничего, а тут все образованные ужасно… Почему за январь квартплата не уплачена?
– Честное слово, уплачу, послезавтра получка.
– Вот уплатите, тогда и приходите за паспортом.
Я смотрю, молодой человек сатанеет, а Татьяна Сергеевна, наоборот, как бы расцветает.
– Вот так, – говорит и даже улыбается почти кокетливо.
– Я уже три раза с работы отпрашивался, – говорит молодой человек, а губы у него прыгают.
– Надо порядок знать!
– Да кому это нужно, что ж я, за квартиру не плачу, что ли?
А Татьяна Сергеевна ещё нарочно его паспорт раскрыла, перед окошком повертела, да и в сейф. Эх, думаю, упустил парень момент, мог бы сейчас вырвать из рук, и дело с концом. Был такой случай при мне года два назад. Но этот, видно, слишком воспитанный: понурился, бумажки свои собрал и в дверь.
– Тяжёлый народ! – Татьяна Сергеевна даже из комнатки своей вышла и закурить у меня спросила.
Дал я ей закурить и скорее оттуда на свежий воздух, на мороз, на снег скрипучий. Пока дошёл до дома, успокоился, и всё бы ничего, но жена моя, Раиса Павловна, придя домой, объявила, что на ужин опять будут мозги. Я их ненавижу, а она любит, да к тому же к ним в столовую их каждую неделю присылают.
Вот так настроение и сломали. Сидел-сидел, и милых моих героев ни увидеть, ни услышать не смог. Ничего, Георгий, ничего…
…Новые кроны раскинутся, новые листья зашепчут… И семена упадут в землю, обернутся побегами, и снова набухнут почки, и распустятся листья, и так будет всегда, пока живёт зелень, пока дышит лес…
Станьте моим домом, высокие кроны, крепкими стенами станьте, дубы мои, крышу сложите мне, вязы, упадите мне под ноги, липы… Пусть жена и сын мой войдут в наш дом, вечный дом, зелёный дом под высокими кронами…
А ладно, зовут есть мозги!
15 января
ABOB (явь)
За долгий жаркий день вода прогрелась до глубины, и теперь, когда удлинившиеся тени предвещали зябкий вечер, Авов вошёл в бассейн с наслаждением. Он не терпел холода.
Авов вздохнул как можно глубже и, задержав дыхание, погрузился в воду с головой. Некоторое время он лежал без всяких мыслей, превратившись всем своим дряблым телом в ненасытное, сладострастное животное, наслаждающееся теплом. Затем он вообразил себя крокодилом и немедля задался вопросом: отчего это у них, крокодилов, спина совершенно жестка, а живот, напротив, замечательно мягок? (Это Гоголь, Гоголь! – Г. Н.) Эта мысль занимала Авова, пока он не почувствовал удушья и, выскочив из-под воды, не начал жадно хватать губами сладкий воздух начала весны. Успокоившись, он посмотрел на небо.
Низкое позднее солнце висело над столицей Родни, и длинные изъеденные ветром облака лишь на мгновение затмевали свет, а потом уходили, и он снова стелился по плоским крышам города, по узким улицам из жёлтого и белого камня, по редким запретным садам, убежищам от пыли и вони города, и свет устремлялся в степь, к морскому берегу, отсюда далёкому, недоступному, почти невозможному.
«Ничего, ничего, всё будет хорошо, всё будет исключительно замечательно и столь же прелестно, всё поправится и всё пройдёт, без сомнения, навсегда пройдёт, конечно, всё будет хорошо…»
Так утешал себя Авов, хотя наверняка знал, что ничего хорошего не будет, потому что в этот вечер с еле слышными хлопками разорвутся миллионы почек, и из них стремительно рванутся в ночь листья, листики, листочки, миллионы зелёных листьев, и к утру весь материк покроется их цветами и запахом, и мир утонет в весне.
И с этого же утра на Второго Зятя Бабушки, Высокороднейшего Члена Семьи, Ответственного за Банные Покои Квартиры, обладателя шести орденов За Мудрость, двух За Храбрость и трёх За Старание, с этого же утра на несчастного, обиженного судьбами Авова обрушится унизительная, постыдная болезнь: его благородное лицо покроется язвочками, из ноздрей побегут потоки склизкой влаги, а глаза – глаза достойного Семьянина! – станут слезиться, как у распоследнего бетельщика.
И женщины отвернутся от Авова. И жизнь его на всё время цветения станет бессмысленной.
Авов, покряхтывая, вылез из розовой воды и по мозаичному полу пошёл к покоям, где ожидала его любимая ласковая массажистка, бесподобная Анеле.
Он лёг на скамью, подставив свою спину ударам и поглаживаниям, и привычно застонал под первыми, нарочито грубыми щипками, с трепетом ожидая, что сейчас они кончатся, и он забудется сладкой дремотой в ласковых руках. Вот сейчас, сейчас Анеле станет мягко гладить его спину, бока, потом живот… О, счастье!
А потом будет то, что происходит всегда в это время дня. Авов задремлет и в полусне ощутит губы Анеле и щекочущие острия её грудей… Ох, счастье! Не меньшее, может быть, чем ежедневный обед из 18-ти редчайших блюд.
Завтра, завтра начнётся гнусная болезнь, и долгие весенние дни Авов уже не будет испытывать такого наслаждения, оно будет отравлено насморком, язвами, тяжёлой мигренью.
АВОВ (сон)
«На золотом крыльце сидели царь, царевич, король, королевич, сапожник, портной, кто ты будешь такой?»
