«Кто поет?» — спросил я его.

Он сосредоточился, прислушиваясь. Я прокрутил ему это место два раза, и мы пришли к совместному выводу, что поют те же: Жорик, Томка и Анна. Никаких других голосов не прибавилось.

«И вот ты посмотри, — пробормотал Жорик. — Что она так орет, как будто ей платят?»

«Кто?»

«Да Томка».

И правда, ее зычный голос перекрывал все остальные шумы, хотя в этом не было никакой необходимости. Я задумался.

«Ну и что получается?» — с интересом спросил меня Жорик.

«Пока ничего, — коротко ответил я. — Торопишься очень».

«Не сердись, — примирительно сказал Жорик. — Я понимаю, трудно тебе. У меня у самого все мозги перекручены. Четырнадцать человек под подозрением, шутка сказать. И все четырнадцать где-то там ошивались. Прямо зло берет: что бы стоило людям честным сидеть за столом и песни петь?»

«Нет, не четырнадцать, меньше, — поправил я. — Ключи-то оказались на месте?»

«На месте».

«Значит, все ранее ушедшие отпадают. И Гошка в том числе, хоть ты на него глаз и держишь. Кто же остался у нас не за столом и не на кухне, но в то же время еще в гостях? Антон, Коля Ряшенцев, Сипухин, Гриша, Семеныч, Марина и Жанна, которая пропадала неизвестно где. Меня, естественно, больше интересуют одиночки, поскольку дело это было не парное. Разве что при очень тесном знакомстве. Скажи, Антон и Коля хорошо друг друга знают?»

«Совсем не знают. Познакомились у меня, за столом».

«Тогда смотри: если они на площадке, то один из них должен вломиться в чужую квартиру буквально на глазах у другого. Малознакомым людям в таких делах не доверяются. Ну а если Антон и Коля, как ты выразился, «гудят в прихожей», то одному из них надо выдумать благовидный предлог для выхода на площадку, а другой в это время должен бессмысленно околачиваться в коридоре. Податься-то ему некуда: туалет оккупирован Семенычем, ванная комната — Гришей, на кухне — женщины, в спальне — Сипухин с Мариной, в детской — дети, в гостиной — ваш хор. Естественно, оставшийся должен был вернуться в гостиную. Согласен ты со мной?»

«Совершенно согласен», — умильно глядя мне в лицо, сказал Жорик. Он искренно радовался за Антона, а мне этот Антон отчего-то не нравился.

«Остаются пятеро. Сипухин с Мариной, как я понял из твоих слов, довольно близки, но видятся редко. Отчего они не могли уединиться в присутствии Дерягиных?»

«Тут сложная история. Сипухин у Риты когда-то в большом уважении был. Чуть до скандала не дошло у них с Дерягиным. Дерягин и сейчас от него нос воротит. Ну а Марина из Кирова на месяц приехала: купить кое-что, по театрам побегать. Вот у нее с Сипухиным и завертелось».

«Ну это вопроса не снимает, конечно, но все-таки сомнительно, чтоб люди, случайно встретившиеся, пустились тут же с ходу в такую опасную авантюру».

«Я тоже так рассуждал», — промолвил Жорик, считая, очевидно, что этим он льстит моему самолюбию.

«Как видишь, осталось только трое: Семеныч в туалете, Гриша в ванной и Жанна непонятно где».

«Да что там непонятного, — мрачно сказал Жора. — Минут, наверно, тридцать Гришка в ванной сидел, а вышел оттуда как стеклышко, и убирать после него не пришлось: Лилька все удивлялась. Просветлел, говорит. Знаю я теперь, отчего он просветлел. Тут же и эта за ним появилась. Заохала, заметалась. «Домой, — говорит, — пора, засиделась я у вас». Засиделась… Такая не засидится. Ушли они, однако, поврозь, вот что меня с толку сбило, ты понимаешь? Сначала Гришка, а минут через сорок она… А торопилась-то, торопилась. Сидит и на часы поглядывает. Эх, Боря, Боря, вот и верь им после этого!..»

Излияния такого рода всегда были мне неприятны, поэтому я довольно сухо напомнил Жорику, что, между прочим, Лильку свою он в список не забыл внести, а Жанну забыл, и Лилька это стерпела. А ведь могла и не стерпеть: смешно же предполагать, что она ни разу об этой женщине не вспомнила. Тут Жора мой, сорокалетний младенец, весь краской залился, и ресницы его намокли от слез: видно, на переломе лет его все чаще тянуло поплакать.

«Ну а теперь скажи, — заговорил я как ни в чем не бывало, — что за Семеныч такой, имеющий привычку спать в туалете? Совсем старик?»

«Какой там старик, — ответил мне Жорик. — Тридцать четыре года».

«А по профессии кто?»

«Вроде официант».

«Вроде, а поточнее?»

«Поточнее не знаю».

«Ну а фамилию его ты хоть знаешь?»

Совсем Жора поник, только шляпу свою в руках терзает.

«И адрес не знаешь?»

Молчит.

«Как же мы, если дело зайдет, искать этого Семеныча будем?»

Задумался Жорик — и вдруг просиял, заулыбался даже, словно что-то веселое вспомнил.

«А что его искать? — говорит. — В вытрезвителе справимся, там все его координаты».

«В каком вытрезвителе?»

«А в том самом, куда он прямо от нас угодил. Выходил вроде бодрый, а на площади песни петь начал, тут его, голубчика, и подмели. Участковый к лифтеру вчера подходил, интересовался, до которого часу шумели. Ну в описал Семеныча. «Был, — говорит, — такой?» — «Был, а как же, он у нас часто бывает».

Так был счастлив Жорик за своего Семеныча, неизвестного, в общем-то, человека, так бурно радовался, словно тот путевку в Варну заполучил. Пришлось мне ему напомнить, что личность злоумышленника не установлена и надо начинать все сначала.

«Ну давай еще раз пленку послушаем».

«С самого начала?»

«Да нет, только конец».

Сделал я погромче, придвинулись мы ближе к магнитофону, слушаем. Треск теперь в грохот превратился, шипение — в рев. Не жилая квартира, а прямо туннель метро. И когда заскрипело там у Вовки в квартире — даже страшно стало: на полную мощность ревел мой «Днипро». Ох, как надрывались за стеной, выводя «Течет река Волга…». Так, наверно, ревели «с поддачи» обитатели страны Бробдингнег. И тут же пленка оборвалась, и «Днипро» захлестал себя по бокам, как очумевший от овода конь.

«Видишь, какое дело? — сказал я Жорику, остановив рукой кассету с пленкой. — Это-то меня и смущает. Уж очень впритык работал наш злоумышленник. Еще минута — и пленка защелкала бы. В чужой квартире да с деньгами в руках — незавидное положение. Что бы ты сделал на его месте?»

«Постоял бы, послушал, — неуверенно сказал Жорик, — потом пошел бы в ту комнату и выключил магнитофон. А пленку забрал бы с собой».

«А она в карман не лезет…»

«Под рубаху ее, или нет: я бы самый конец оборвал: там совсем немного».

«Правильно, — сказал я. — Так ты и сделал».

Краска отлила у Жорика от лица, а взамен ее изо всех пор моментально выступили капли пота.

«Ты это что?.. — хрипло проговорил он и привстал. — Ты зачем это мне говоришь?»

«Сядь! — приказал я ему. — Сядь, не трусь, ты же мужчина! Слушай, что я говорю. Безусловно, я эту пленку тебе не верну. Я передам ее в милицию. А милиция рассудит просто: ты знал о больших деньгах заранее. Ты завел человека к себе, напоил его, а дружка своего или подружку научил, что делать…»

«Нет! — крикнул Жорик. — Ты не можешь так говорить!»

«Допустим, я не могу, — жестко сказал я, — но другие наверняка смогут. Слушай дальше. На другое утро твой сосед пожаловался тебе и сказал об этой дурацкой записи. Хочешь дальше? Пожалуйста. Ты испугался, и, несмотря на заверения соседа, что он махнет на это дело рукой, ты решил себя оправдать. Что для этого нужно? Взять пленку, пойти ко мне (именно не в милицию, а ко мне, в расчете на то, что, уж если я не раскрою, никто не раскроет и можно не опасаться), по дороге оборвать пленку ровно на столько, чтоб осталась суть дела, но исчезли какие-то данные, тебя выдающие, — и заставить меня три часа ломать голову над этим нелепым списком. Ты совсем не подумал о том, что опытному следователю ничего не стоит определить, на сколько сантиметров пленка оборвана. Звук-то плывет в конце, когда остаются считанные сантиметры, а здесь не плывет».

«Боря, Боря… — тусклым голосом сказал Жорик, надел свою помятую шляпу и встал. — Эх, Боря, друг…»

«Сядь, голубчик! — сказал я ему помягче. — «Эх, Боря, друг…» — вот и все, что ты можешь на это возразить. Теперь ты понял, в какую переделку ты угодил? И сними, ради бога, шляпу, ты в ней выглядишь форменным идиотом. Тебя околпачили, Жора, и ситуация хуже, чем ты себе сейчас вообразил».