Посмотрела я на эту кофточку — и обидно мне стало: невезучая я, как росомаха, в какую очередь ни встану — везде товар передо мной кончается.

— Французская, что ли? — спрашиваю.

— Нет, — отвечает мне Вавка, — выше поднимай, Зинаида: в Гонконге такие делают. А что?

— Да ничего, — говорю. — Все к тебе идет, все на тебе смотрится. Только зря ты эту кофту купила. Внешность-то твоя какая? Готическая. Ты строгое лицо свое веселеньким должна обрамлять, недоступности в тебе и так достаточно.

Я ей по-человечески, как подруга подруге. Но Вавка, смотрю, сразу соскучилась. Села возле прилавка, руки на колени бросила, смотрит так равнодушно и говорит:

—Права ты, Зинаида, продешевила я впопыхах. Из-за какой-то тряпки дурацкой счастье свое, возможно, прохлопала.

— А что, — спрашиваю, — там еще что-нибудь давали?

— Где «там»? — отвечает мне Вавка. — У женщины брала, с рук. Возле магазина «Маруся».

— А сколько заплатила?

— Сама не знаю, много или мало. Поглядим.

Смешно мне тут стало.

— В кредит, что ли, — спрашиваю, — спекулянтки теперь торгуют?

Молчит моя Вавка, разговаривать со мной не желает. Ну и я вязаться к человеку не стала. Вижу, и без того в расстройстве она.

Тут клиент как раз зашел, солдат-пограничник, фотоаппарат ему понадобился. «На побывку, — говорит, — приехал, нарушителя, — говорит, — злостного задержал. Теперь хочу любимых девушек запечатлеть, чтоб оставшуюся часть военной службы воображением скрасить».

А сам все на Вавку умильно поглядывает: для кого ж ты, мол, лапушка, так хороша? В другой бы раз Вавка случая не упустила: любила она над солдатиками посмеиваться. Но тут ее как будто подменили. Подает она ему аппарат, смотрит сурово и говорит:

— На кого это ты глаз положил?

— На тебя, — отвечает ей паренек и в краску весь ударяется.

— Выше цели берешь. Ты простой карандаш, вот и стой передо мной навытяжку.

Посмотрел на нее солдат — не шутит она. Расстроился, рукой махнул и ушел.

— Что ж ты, Вавка, — говорю, — такой мальчик заметный, а кожа какая нежная.

— Ай, пошли они все, — отвечает мне Вавка с досадой. — И ты отстань, надоела.

На этом наш разговор и закончился.

Недели две она эту кофту носила. Без радости, без души, я уж каяться начала, что настроение ей испортила. Суровая стала Вавка моя, молчаливая, на вопросы отвечает нехотя и в глаза избегает смотреть. Все о чем-то думает. И надумала — на свою погибель.

Вдруг является на работу в манто. Думала я, что синтетика, пригляделась — и обмерла. Темная норка, натуральная, с платиновым блеском, во сне я подобного меха не видела.

— Ты что, — говорю, — девушка, с ума сошла? В этакой вещи сюда явиться! Да к нам на крыльцо теперь автоматчика надо ставить. А ну как спросят, где взяла?

— Скажу, подарили, — отвечает мне Вавка совершенно спокойно. И видно по лицу, что этот мех ей тоже радости не доставляет. Знаете, когда у женщины новая вещь заведется, да еще дорогая — и сама вроде новой становишься. А Вавка будто бы постарела: синяки под глазами, лицо бледное, нездоровое.

Ох и рассердилась я тогда!

— Ладно, — говорю, — дело твое. Подкараулит тебя наша слободская шпана — без манто, а то и без головы останешься. На плохую дорожку ты встала, подруга. С уголовным миром связалась, если не хуже.

Усмехнулась Вавка, головой покачала.

— Сказки все это, Зиночка. Нет никакого уголовного мира. Есть один только мир, в котором мы живем, надо в этом мире как-то определяться.

— Вот спасибо, объяснила, — говорю. А на душе у меня нехорошо что-то стало. — Мужика, что ли, завела богатого?

— Ну, прямо, — отвечает Вавка, — дождешься от них. Не те времена, Зиночка.

— Купила, значит? — спрашиваю с юмором.

— Выменяла.

— На что?

— А на кофточку гонконгскую, помнишь?

Здорово я тогда обозлилась.

— Трепло ты, Вавка, и что за радость перед подругами воображать? Если вещь твоя, вот тебе мой душевный совет: сдай ее поскорее в комиссионку.

— Это я еще посмотрю, — отвечает мне Вавка. — Может, сдам, а может, и обменяю. Не в деньгах счастье. Ты мне лучше скажи: не заметно ли во мне каких перемен?

Посмотрела я на нее, подумала.

— Попалась, что ли? Ребенка ждешь?

— Эх ты, курица, курица, — засмеялась Вавка невесело. — Все-то об одном, ничего не знаешь, кроме лукошка с яйцами.

— Ну а так — не видно ничего. Побледнела немного, но тебе это даже идет.

— Побледнела, говоришь? — переспросила Вавка. — А в глазах моих нет ничего? Приглядись-ка.

Заглянула я ей в глава — и страшно мне стало. Глава как глаза: красивые, подведенные, зрачки большие. И все-таки что-то такое в них было: как в темноте у зеркала, вроде и нет ничего, а мимо пройдешь — сердце вздрогнет.

— Что ж ты молчишь? — торопит меня Вавка. — Заметно что-то или все по-старому?

— Заметно, что замуж тебе пора, — сказала я ей наконец и не стала больше на эту тему разговаривать.

Вернулась я в тот день домой, Толика с улицы забрала, накормила его, усадила за уроки, отцу в постель бульон подала (он у меня тогда уже хворать начал), сама сижу у стола, смотрю в тарелку, а перед глазами туман, и на сердце тоскливо.

— А скажи мне, папаня, — говорю я отцу, — шубка норковая сколько может стоить, по-твоему? Ты человек бывалый, знаешь, наверно?

Насторожился отец, бульон на табуретку отставил. Очень он бояться стал, что я мужа найду настоящего, и тогда ему жизни не будет.

— Да смотря какой размер, — говорит осторожно.

— Ну, примерно на меня, — отвечаю.

Закашлялся он, захрипел, на подушки откинулся, подбородок свой выставил, глаза закатил.

— Мама, — говорит мне Толик из-за стола, — умирает наш дед, похоже.

— Да нет, — отвечаю, — просто волнуется. Ты, папаня, не бойся, я тебя не кину, отвечай, если спрашиваю.

Отдышался отец, поутих.

— Да тысяч восемь, не меньше, — сказал наконец и в глаза мне тревожно глядит. — Зина, Зинка, что ты опять надумала?

Успокоила я его, приласкала, обещала транзистор купить: он у меня, как ребенок второй, очень подаркам радовался. Подарила я Толику стереоскоп, а ему не подарила, так он неделю со мной не разговаривал.

Ночью спать не сплю, все ворочаюсь, маюсь: не выходит у меня Вавка из головы. Что ж такое, думаю, она над собой сделала? На что ради норки решилась? И рассудила я так: чистым дело не может быть, слишком деньги большие замешаны, и должна я с Вавкой завтра поговорить. Так и так, мол, подружка, выкладывай все напрямик, а не хочешь — не надо: сразу после работы пойду в милицию. Спасать надо девку, иначе совсем завязнет.

И что вы думаете? На другое же утро является Вавка на пункт в своем старом пальтишке перелицованном. Но меня это не успокоило: вот как, думаю, уловила, значит, мое неодобрение, решила поостеречься. Не стала я в лоб ее спрашивать, осторожненько говорю:

— Здравствуй, Вава. Холодновато сегодня, тебе не кажется?

Только хитрость моя была грубо пошита. Зыркнула на меня Вавка, усмехнулась — и подает мне открыточку.

«Вава, милая, — читаю. — С нетерпением жду Вас в Москве, на студии, в любое удобное для Вас время. Съемки в Пицунде, потом в Монреале, так что будьте готовы к длительному путешествию. Ваш Боборыкин».

— Это кто такой? — спрашиваю. — Фотограф, что ли?

— Эх, глубинушка, — засмеялась надо мной Вавка. — Кинорежиссер самый лучший в Союзе. Фильм «Весна во льдах» видела?

— Ну? — спрашиваю. — И зачем же ты ему так срочно понадобилась?

— Да не для того уж, конечно, чтобы твист танцевать. Фильм снимать будем, я в заглавной роли. Видишь, в Монреаль надо ехать. А Монреаль — это тебе не пансионат на Клязьме. Лазурный берег, сама понимаешь.

Прислонилась я к холодильнику, голова кругом идет, ничего не соображаю, как пьяная.

— Вот кого ты, значит, подцепила. Вот кто норками тебя одаривает…