В самом деле, эти ученые не составляют уже маленькой, безвестной кучки, замкнутой в библиотеках, удаленной от общественной благосклонности. Напротив, имя гуманиста достаточно теперь для того, чтобы вызвать к человеку внимание и благодеяние государей. Герцог Лодовико Сфорца в Милане приглашает в свой университет Мерулу и Димитрия Халкондила, а министром к себе берет ученого Симонетту. Леонардо Аретино, Поджио, Макиавелли становятся поочередно секретарями флорентийской республики. Антонио Бекаделли был секретарем при неаполитанском дворе. Папа Николай V является величайшим покровителем итальянских ученых. Один из них посылает неаполитанскому королю древнюю рукопись, и король благодарит его за подарок, как за истинную почесть. Козимо Медичи основал философскую академию, а Лоренцо возобновил платоновские пиры. Друг его Ландино сочиняет разговоры, в которых действующие лица, отправившись на прогулку в монастырь камальдулов[19], спорят в течение нескольких дней о том, какая жизнь выше: деятельная или созерцательная. Петр, сын Лоренцо, учреждает в Санта-Мария-дель-Фиоре диспуты об истинной дружбе и в награду победителю назначает серебряный венок. Князья торговли и владетельные особы окружают себя философами, художниками и учеными; здесь вы встретите Пико делла Мирандолу, Марсилио Фичино, Полициано, Леонардо да Винчи, Мерулу, Лет Помпония; собирают они их для того, чтобы в зале, украшенном дорогими бюстами, перед рукописями, которые начертала древняя мудрость, беседовать с ними отборным и изящным языком, без этикета и чинопочитаний, с тем приветливым и благородным любопытством, которое, расширяя и украшая науку, преобразует удушливую замкнутость схоластических прений в широкое празднество мыслящих людей.
Ничего нет удивительного, если и народный язык, почти совершенно забытый со времен Петрарки, доставляет теперь, со своей стороны, новую литературу. Лоренцо Медичи, главный банкир и первый сановник в городе, является и первым из новых итальянских поэтов. Наряду с ним Пульчи, Боярдо, Берни, несколько позднее Бембо, Макиавелли, Ариосто представляют решительные образцы законченного стиля, серьезной поэзии, шаловливой фантазии, тонкого веселья, язвительной сатиры и глубокой мысли. Ниже их — множество рассказчиков, забавников и гуляк; Мольца, Биббиена, потом Аретино, Франко, Банделло стараются заслужить благоволение государей и привлечь общественное внимание своим шутовством, выдумками и остротами. Сонет — орудие похвалы или сатиры — так и переходит из рук в руки. Художники взаимно обмениваются им; Челлини говорит, что, когда появился его Персей, в тот же день вышло на него до двадцати сонетов. В то время без поэзии не обходилось ни полного праздника, ни хорошего обеда; однажды папа Лев X дал 500 червонцев поэту Тебалдео за эпиграмму, которая ему понравилась. В Риме другой поэт, Бернардо Аккольти, до того был любим всеми, что, когда у него назначалось публичное чтение, все лавки затворялись и все стекалось слушать его; он читал в большой зале, при свете факелов; тут бывали и прелаты, окруженные стражей из швейцарцев; его называли единственным. Чрезвычайно искусные стихи его блистали тонкими concetti и различными литературными прикрасами, вроде тех фиоритур, которыми итальянские певцы испещряют даже и самые трагические свои арии; все это так хорошо понималось публикой, что дружные рукоплескания раздавались со всех сторон.
Итак, вот умственная культура, утонченная и всеобщая, вновь появляющаяся в Италии одновременно с новым искусством. Я бы хотел поближе ознакомить вас с ней, но не в общих фразах, а раскрыв перед вами полную ее картину: обстоятельный пример один может дать точное понятие о вещи. Есть книга этого времени, заключающая в себе изображение примерных кавалера и дамы, т. е. двух таких лиц, которых современники могли считать для себя образцом; вокруг этих идеальных фигур, на различном расстоянии, вращаются действительные фигуры; перед вашими глазами — салон 1500 года, с его посетителями, его разговорами, убранством, танцами, музыкой, остротами, прениями, — салон, правда, более скромный, более рыцарский и более умный, чем салоны Рима и Флоренции; но, впрочем, он представлен верно и в облагороженных своих привычках показывает как нельзя лучше самую светлую и самую благородную группу образованных и высшего разбора лиц. Чтобы увидеть этот салон, достаточно пробежать II Cortegiano графа Бальдассарре Кастильоне.
Граф Кастильоне состоял на службе у Гвидо Убальдо, герцога Урбинского, потом у наследника его Франческо-Марии-делла-Ровере и написал эту книгу в воспоминание тех бесед, которые слыхал у своего первого господина. Так как герцог Гвидо был слаб и весь одержим ревматизмом, то каждый вечер небольшой двор собирался у его супруги, герцогини Елизаветы, женщины добродетельной и очень умной. Вокруг нее и ее ближайшего друга, госпожи Эмилии Пиа, стекались разного рода замечательные люди, приезжавшие со всех сторон Италии: сам Кастильоне, Бернардо Аккольти д’Ареццо, знаменитый поэт, Бембо, сделавшийся впоследствии секретарем папы и кардиналом, синьор Оттавиано Фрегозо, Джульано Медичи и многие другие; папа Юлий II останавливался там на некоторое время в одно из своих путешествий. Место и обстановка беседы были достойны таких лиц. Они собирались в великолепном дворце, построенном отцом герцога; здание это, ”по отзыву многих”, было самое прекрасное в Италии. Комнаты были роскошно убраны серебряными вазами, золотыми и шелковыми обоями, античными статуями и бюстами из мрамора и бронзы, картинами Пьеро делла Франческа и Джованни Санти, отца Рафаэля. Со всей Европы там собрано было множество латинских, греческих и еврейских книг, покрытых, из уважения к их содержанию, золотыми и серебряными окладами. Двор был один из самых блестящих в Италии. Праздники, танцы, единоборства, турниры и беседы продолжались беспрерывно. ’’Приятные разговоры и благородные развлечения этого дома, — говорит Кастильоне, — делали из него истинный приют веселья”. Обыкновенно, поужинав и натанцевавшись, гости забавлялись разного рода шарадами; удовольствия эти сменялись дружеской беседой, серьезной и вместе веселой, в которой принимала участие герцогиня. Все шло без церемонии; места занимались, где кому угодно; каждый усаживался возле дамы, и начиналась беседа, не стесненная никакими формальностями; изобретательности и оригинальности был тут полный простор. На одном вечере Бернардо Аккольти, по просьбе своей дамы, импровизирует премилый сонет в честь герцогини; потом герцогиня велит госпоже Маргарите и госпоже Констанце Фрегозе протанцевать; обе дамы берутся за руки, и, когда любимый музыкант Барлета настроил свой инструмент, они танцуют под звуки музыки сперва медленно, а потом несколько живее. К концу четвертых суток, проведя в изящных разговорах целую ночь, они заметили появление рассвета.
”Со стороны дворца, обращенной к вершине горы Катари, отворены были окна, и тогда увидели, что на востоке показывается уже прелестная Аврора цвета роз. Все звезды исчезли, кроме одной нежной вестницы Венеры, которая занимает грань между ночью и днем; от нее, казалось, исходило какое-то отрадное веяние, своей резкой свежестью наполнявшее небо и начинавшее пробуждать сладостный концерт прелестных птичек в глуби шепчущих лесов, раскинутых по соседним холмам”.
По этому отрывку вы можете уже судить, как приятен, изящен, даже цветист этот стиль; один из собеседников здесь Бембо, самый образцовый, цицероновски благозвучный из итальянских прозаиков. Общий тон бесед таков же. Там вы найдете множество выражений вежливости, комплименты дамам за их красоту, их грацию, их добродетель, комплименты кавалерам за их храбрость, ум, знания. Все оказывают уважение и стараются взаимно угождать друг другу, что составляет главный закон уменья жить в свете и самую утонченную прелесть хорошего общества. Но вежливость не исключает собой веселья. В качестве некоторого рода приправы вы встретите там подчас легкие ссоры и перестрелки, да тут же и разные остроты, шутки, анекдоты, небольшие веселые и живые рассказы. Зашел разговор о том, что такое истинная вежливость, и одна дама рассказывает, в виде образчика, про недавно бывшего у нее с визитом какого-то старосветского кавалера, человека военного и несколько огрубевшего в деревне; повествуя, сколько он убил неприятелей, он довел наглядность изложения до того, что захотел непременно показать ей, как именно колют и рубят шпагой. Улыбаясь, она прибавляет, что это ее немножко испугало и она с беспокойством поглядывала на дверь, боясь каждую минуту, чтобы он не убил ее. Подобные черты поминутно сменяют серьезность беседы. Но говорится тем не менее и много дельного. Вы видите, что мужчины хорошо знакомы с греческой и латинской литературой, знают историю, многое читали по философии, даже и по той, которая составляет принадлежность школе. Дамы иногда вмешиваются в разговоры, журят мужчин и приглашают их обратиться к более доступным предметам; они не слишком долюбливают появление в разговоре Аристотеля, Платона и их скучных комментаторов, рассуждение о теориях тепла и холода, о форме и субстанции. Собеседники тотчас же возвращаются к текущим вопросам светского разговора и приятными, изысканно-вежливыми речами заставляют извинить свои книжные и метафизические выходки. Прибавьте ко всему этому, что, как бы ни был труден предмет разговора и как бы ни был оживлен спор, они всегда говорят изящно и прекрасно. Они очень осторожны в выборе слов, рассуждают о качествах выражений; они пуристы, подобно изящным ораторам отеля Рамбулье, современникам Вожеласа и основателям французской классической литературы. Но взгляд у них поэтичнее, да и язык их более музыкален. Богатством своих ритмов и звучных окончаний итальянский язык придает красоту и гармонию самым обыкновенным вещам и обрамляет благородным и роскошным украшением предметы, сами по себе уже прекрасные. Описывает ли итальянец хоть, например, гибельные действия старости, — слог его, как небо Италии, проливает золотящий свет даже на развалины и мрачное зрелище превращает в прекрасную картину.
