— Нет.

— Encotillonná — это человек, во всем покорный жене.

— По-английски мы говорим «подкаблучник».

— Правда? — Его, очевидно, не заботило, как говорят по-английски. — Я расскажу вам кое-что смешное. Когда-то я был encotillonná. И еще каким! Вас это удивляет?

— Удивляет.

Матис явно строил из себя несчастливца; Грэхему стало любопытно.

— У моей жены раньше был вздорный характер. Наверно, он и сейчас такой — только теперь я его не замечаю. Но первые десять лет брака протекли ужасно. Я владел небольшим делом; торговля шла плохо, и я обанкротился — не по своей вине, хотя жена вечно винила меня. У вашей жены, месье, трудный характер?

— Нет. Очень хороший.

— Вам повезло. А я годами вел жалкую жизнь. И вдруг однажды кое-что для себя открыл. В нашем городке проводился митинг социалистов; я пошел на него. Сам я принадлежал к монархистам — как и все в нашем роду. Моя семья была небогатой, но владела дворянским титулом и хотела пользоваться им, не вызывая смешков у соседей. Я отправился на митинг из любопытства. Оратор попался отличный; он говорил про Брие и заинтересовал меня, потому что я сам был в Вердене. Через неделю, когда мы сидели с друзьями в кафе, я повторил услышанное. Жена посмеялась — но как-то необычно. Когда мы вернулись домой, тут-то я и сделал открытие. Оказалось, что моя жена — сноб и куда глупее, чем я полагал. Она заявила, что я унизил ее, пересказывая подобные вещи так, словно сам в них верю. Все ее друзья — почтенные люди. Нельзя мне с ними говорить как простому рабочему. Она плакала. Тогда я понял, что отныне свободен. У меня появилось оружие против нее. И я им пользовался. Как только она мне досаждала — становился социалистом. Читал самодовольным мелким торговцам, чьи жены были подругами моей, лекции об отмене наживы и уничтожении семьи. Я покупал книги и брошюры, чтобы придать своим доводам больше веса. И жена сделалась покорной. Стала готовить мои любимые блюда, лишь бы я ее не позорил. — Он помолчал.

— То есть на самом деле вы не верите во все, что говорили о Брие, банковском деле и капитализме? — спросил Грэхем.

Матис слабо улыбнулся:

— Вот это-то и смешно. На какое-то время я стал свободным, смог управлять женой и сильнее к ней привязался. Я тогда работал управляющим на большой фабрике. А потом случилось непредвиденное. Я обнаружил, что сам верю в то, о чем говорю. Прочитанные книги убедили меня, что я нашел правду. Я, монархист по воспитанию, превратился в социалиста. Хуже того: я стал мучеником во имя социализма. На фабрике была забастовка, и я, управляющий, поддержал бастовавших. Я, естественно, не принадлежал к профсоюзу рабочих. И поэтому меня уволили. Забавно вышло. — Он пожал плечами. — И вот я перед вами. Сделался мужчиной в своей семье, зато занудой в компании. Смешно ведь, правда?

Грэхем улыбнулся; он решил, что месье Матис ему нравится.

— Было бы смешно, если б вы и вправду стали занудой. Только я вас уверяю: я не слушал вас вчера вечером совсем не потому, что мне стало скучно.

— Вы очень добры, — с сомнением начал Матис, — но…

— Доброта здесь ни при чем. Понимаете, я работаю в оружейной компании, и потому для меня ваши разговоры весьма интересны. Кое в чем я с вами согласен.

Матис зарделся, выражение его лица изменилось. Грэхем впервые увидел, как постоянно сдвинутые брови Матиса разошлись; на губах заиграла легкая довольная улыбка.

— И в чем же вы согласны? — жадно спросил он.

И тут Грэхем понял: несмотря на все остальное, что с ним приключилось на «Сестри-Леванте», он обрел здесь по крайней мере одного друга.

Они все еще спорили, когда на палубе появилась Жозетта. Матис неохотно прервался и уделил ей внимание:

— Мадам?

Жозетта наморщила нос:

— О чем это вы здесь разговаривали? Наверно, про что-то важное — раз готовы беседовать об этом под дождем.

— Обсуждали политику.

— Нет-нет! — быстро возразил Матис. — Не политику, а экономику! Политика — только следствие, а мы говорили о причинах. Впрочем, вы правы: дождь зарядил скверный. Если вы меня извините — я пойду погляжу, как там жена. — Он подмигнул Грэхему. — Если она узнает, что я вел пропаганду — ночью не уснет.

Улыбнувшись и кивнув, Матис отошел. Жозетта проводила его взглядом:

— Он очень милый. И зачем только женился на такой женщине?

— Он к ней привязан.

— Как вы ко мне?

— Вероятно, не так. Может, зайдем в салон?

— Нет. Я вышла проветриться. На другой стороне будет не так мокро.

Они отправились к другому борту. Уже стемнело, на палубе зажегся свет. Жозетта взяла Грэхема за руку.

— Вы сознаете, что мы с вами сегодня не виделись по-настоящему? Нет! Конечно, не сознаете. Развлекаетесь себе беседами о политике и думать забыли, что я за вас тревожусь.

— Тревожитесь? О чем?

— О том человеке, который хочет вас убить, олух вы эдакий! Вы так и не сказали мне, что собираетесь делать в Генуе.

Грэхем пожал плечами:

— Я последовал вашему совету и выкинул это из головы.

— А к британскому консулу пойдете?

— Да. — Пришло время откровенно лгать. — Сразу отправлюсь прямо к нему. Потом мне нужно будет увидеться по делам с парой людей. Поезд отходит только в два часа пополудни — скорее всего успею. На поезде мы и встретимся.

Жозетта вздохнула:

— Вечно дела! Но мы же пообедаем вместе, да?

— Боюсь, не получится. Если увидимся днем — я скорее всего не успею на деловое свидание. Лучше нам встретиться в поезде.

Жозетта, повернув голову, быстро взглянула на него:

— Вы говорите, потому что так оно и есть? Не потому, что передумали?

— Жозетта, дорогая! — Грэхем открыл рот, чтобы вновь объяснить, как занят делами, но вовремя остановился. Чересчур горячо оправдываться не стоило.

Она сжала его руку:

— Я не хотела вас сердить, chéri. Просто желала быть уверенной. Если вам так удобней — встретимся на поезде. Мы выпьем вместе в Турине. Поезд приедет туда в четыре и остановится на полчаса, чтобы забрать вагоны из Милана. В Турине есть замечательные места. После корабля там будет чудесно.

— Великолепно. А Хозе?

— А Хозе как хочет. Пусть пьет один. После того как он грубо вел себя с вами утром, мне нет до него дела. Расскажите про письма, которые вы собирались написать. Вы их закончили?

— Закончу вечером.

— И потом — никакой работы?

— Потом — никакой работы. — Грэхем почувствовал, что больше лгать не может, и сказал: — Вы тут озябнете. Зайдем в салон?

Жозетта остановилась и отпустила его локоть, чтобы Грэхем поцеловал ее. Когда она прижалась к нему, он ощутил, что спина у нее напряжена. Оторвавшись от его губ, Жозетта со смехом произнесла:

— Я теперь постараюсь запомнить, что надо заказывать «виски с содовой», а не «виски-содовую». Это ведь очень важно, правда?

— Очень.

Жозетта сжала его руку:

— Вы такой милый. Вы очень мне нравитесь, chéri.

Они зашагали обратно к салону. Грэхем был рад, что свет на палубе тусклый.

Мёллера долго ждать не пришлось. Он имел привычку сразу после еды вставать и уходить к себе в каюту; за ужином, однако, первым из-за стола поднялся Банат — очевидно, по уговору. Монолог «Халлера» продолжался, пока за Банатом не последовали Беронелли. Когда немецкий агент заканчивал сравнительное описание шумеро-вавилонских богослужений и ритуалов некоторых земледельческих культов Месопотамии, в его голосе слышался триумф.

— Вы должны признать, мистер Грэхем, — добавил Мёллер, понизив голос, — что я превосходно выучил такой большой кусок. Безусловно, кое-где я ошибся и многое пропустил; пожалуй, автор не узнал бы свою книгу в моем пересказе. Но для непосвященного, полагаю, звучало весьма убедительно.

— Не стоило утруждаться. Вы могли бы говорить хоть по-китайски — Беронелли вас все равно не слушали.

Мёллер казался уязвленным.

— Я говорил не для Беронелли, а для собственного удовольствия. Как глупо считать, будто память в старости слабеет! Подумали бы вы, что мне шестьдесят шесть лет?