— И почему же? — осведомился Халлер. Месье Мавродопулос ему явно не нравился.

— Когда глядишь на них, думаешь о Боге. Вот все, что знаю. Это чуешь нутром. В грозу тоже думаешь о Боге. Но те самолеты были лучше, чем гроза. Сотрясали воздух, как бумагу.

Гладя, как толстые безвольные губы румына излагают эту дичь, Грэхем размышлял: если бы английские присяжные судили Баната за убийство, признали бы его сумасшедшим или нет? Наверно, нет: он убивал ради денег, а закон считает таких людей психически здоровыми. И все же он был сумасшедшим. Его помешательство — буйство бесконтрольного подсознания, умственный атавизм, видящий божественное величие в громе и молнии, в реве бомбардировщиков, в выстреле пятисотфунтового снаряда; вдохновленное священным ужасом безумие пещерного человека. Для такого, как Банат, убийство и впрямь могло стать ремеслом. Однажды он, наверно, с удивлением обнаружил, что многие люди готовы платить за эту работу, которую легко могли выполнить сами. После, конечно, заключил, что другие просто не столь умны. Его отношение к своему занятию было ровно таким же, как у биржевого маклера или ассенизатора: чисто практическим.

— Вы едете в Рим? — спросил Халлер с той подчеркнутой вежливостью, с какой пожилые люди обращаются к молодым глупцам.

— В Геную, — ответил Банат.

— Я слышал, в Генуе непременно стоит посетить кладбище, — сказал Грэхем.

Банат выплюнул косточку от изюма.

— Да? Почему? — Таким замечанием его, очевидно, было не смутить.

— Говорят, оно обширно, хорошо устроено и усажено красивыми кипарисами.

— Может, схожу туда.

Стюард принес им суп. Халлер нарочито повернулся к Грэхему и вновь завел речь про Парфенон. Ему, по-видимому, доставляло удовольствие рассуждать вслух; от слушателя его монологов требовалось только изредка кивать. С Парфенона Халлер перешел на находки догреческого периода, на арийские мифы о героях и ведическую религию. Грэхем машинально ел, слушал и следил за Банатом. Тот с жадностью клал пищу в рот и жевал, озираясь, как пес над тарелкой объедков. Грэхем вдруг потрясенно осознал, что Банат жалок — как бывает жалкой обезьяна, столь похожая на человека. Он не сумасшедший. Он животное — причем опасное.

Ужин подошел к концу. Халлер, как обычно, возвратился к жене. Грэхем, воспользовавшись случаем, встал из-за стола вместе с ним, надел пальто и вышел на палубу.

Ветер улегся. Корабль плыл с хорошей скоростью, неторопливо покачиваясь; вода, обтекавшая пластины его обшивки, шипела и пузырилась, словно они раскалены докрасна. Ночь выдалась ясной и морозной.

В ноздрях и в горле все еще стоял запах розового масла. Грэхем с наслаждением вдохнул полной грудью чистый, свежий воздух. Из первой стычки он вышел молодцом. Он сидел лицом к лицу с Банатом и говорил с ним, не выдав себя. Банат не подозревает, что Грэхему все о нем известно. Дальше будет легче. Надо только не терять голову.

За спиной послышались шаги. Грэхем как ужаленный резко обернулся.

Это была Жозетта; улыбаясь, она подошла к нему.

— Так вот она, ваша вежливость! Пригласили погулять, а ждать меня не стали. Пришлось вас разыскивать. Вы плохо себя ведете.

— Простите. В салоне так душно, что…

— В салоне совсем не душно, и вы это прекрасно знаете. — Она взяла его под руку. — А сейчас давайте пройдемся, и вы мне расскажете, в чем дело.

Он быстро взглянул на нее:

— Какое дело? О чем вы?

Жозетта преобразилась в великосветскую даму:

— То есть вы мне не скажете. Не скажете, как оказались на корабле. Не скажете, что случилось сегодня — из-за чего вы так перепугались.

— Перепугался? Но…

— Да, месье Грэхем, перепугались. — Дернув плечами, она отбросила манеры светской дамы. — Извините, но мне уже случалось видеть людей в страхе. Они ничуть не похожи на тех, кто устал или кому дурно от спертого воздуха. У них особый вид. Лица у них маленькие, кожа вокруг рта серая, а руки не знают куда деваться. — Они дошли до ступенек на шлюпочную палубу. Жозетта посмотрела на Грэхема: — Поднимемся?

Он кивнул. Он не возразил бы, предложи она даже вместе прыгнуть за борт. В голове гудела одна-единственная мысль: если Жозетта умела понять, когда человек испуган, значит, умел и Банат. А если заметил Банат… Но он не мог заметить. Не мог. Он…

На шлюпочной палубе Жозетта вновь взяла Грэхема за руку и сказала:

— Чудная ночь. Я рада, что мы вот так гуляем. Утром я боялась, что рассердила вас. На самом деле мне не хотелось ехать в Афины. Тот офицер, который считает себя жутко обаятельным, приглашал меня съездить с ним, но я отказалась. А с вами бы я поехала. Я это говорю не чтобы к вам подольститься. Так и есть.

— Вы очень добры, — пробормотал Грэхем.

— «Вы очень добры», — передразнила Жозетта. — Вы такой чопорный. Как будто я вам совсем не нравлюсь.

Он через силу улыбнулся:

— Что вы. Вы мне очень нравитесь.

— Но доверять вы мне не хотите! Понимаю. Вы увидели, как я танцую в «Ле Жоке», и подумали с высоты своего опыта: «Ага! С этой женщиной надо поосторожней». Так ведь? Глупый вы. Я — друг.

— Вы правы. Я глупый.

— Но я вам нравлюсь?

— Да. Нравитесь. — В нем созревало странное решение. Он расскажет ей про Баната.

— Тогда и верить мне вы тоже должны.

— Должен.

Мысль, конечно, нелепая. Доверять Жозетте нельзя; ее цели ясны как день. Никому нельзя доверять. Но он один, совершенно один. Если бы рядом был кто-то, кому можно открыться, стало бы легче. Что, если Банат заметил, как Грэхем нервничает, и догадался, что тот настороже? Заметил или нет? Жозетта, наверное, может сказать.

— О чем вы задумались?

— О завтрашнем дне.

Жозетта назвала себя другом. Видит Бог — друг сейчас нужнее всего. Кто-то, с кем можно обо всем поговорить, все обсудить. Никто не знает тайну Грэхема. Если с ним что-нибудь случится — никто не обвинит Баната; тот, безнаказанный, отправится за вознаграждением. Она права. Глупо ей не доверять только из-за того, что она танцует в ночных кабаре. Копейкин о ней хорошо отзывался, а он в женщинах разбирается.

Они дошли до угла под мостиком. Грэхем знал, что Жозетта здесь остановится; так и случилось.

— Если будем тут стоять, я замерзну, — сказала она. — Лучше ходить по палубе — круг за кругом.

— Я думал, вы хотите задать мне вопросы.

— Я уже говорила, что не лезу в чужие дела.

— Говорили. Помните, вчера вечером я вам сказал, что скрываюсь на пароходе от человека, который хочет меня застрелить, и что это, — он поднял правую руку, — рана от пули?

— Помню. Плохая шутка.

— Очень плохая. К несчастью, это все правда.

Он не видел лица Жозетты, но слышал, как она резко вдохнула и почувствовал, как ее пальцы впились ему в руку.

— Вы меня обманываете.

— Увы, нет.

— Но вы же инженер, — промолвила она обвиняющим тоном. — Что вы сделали такого, из-за чего вас хотят убить?

— Ничего. — Он помедлил. — Просто я сейчас занят важным делом. И конкуренты по бизнесу стараются не допустить, чтобы я возвратился в Англию.

— Вот теперь вы точно обманываете.

— Да, обманываю. Хотя это недалеко от истины. У меня важное дело, и есть люди, которые изо всех сил мешают мне доехать до Англии. Они заплатили кое-кому, чтобы меня прикончили в Галлиполи, но полиция раскрыла заговор. Тогда они наняли убийцу-профессионала. Когда я вернулся из «Ле Жоке» в гостиницу, он ждал меня в номере. Он стрелял по мне и промахнулся — только задел руку.

Жозетта часто дышала.

— Какой ужас! А Копейкин знает?

— Знает. Плыть морем — отчасти его идея.

— А кто эти люди?

— Я знаю только об одном. Его зовут Мёллер; живет в Софии. В турецкой полиции мне сказали, что он немецкий агент.

— Но сейчас он не может до вас добраться.

— Боюсь, может. Пока я был на берегу, на борт поднялся еще один пассажир.

— Коротышка, от которого несет духами? Мавродопулос? Но…

— Настоящее его имя — Банат. Он тот самый наемный убийца, что стрелял по мне в Стамбуле.