Новость сообщил эксперт по нефтегазовой отрасли, основатель и генеральный директор консалтинговой компании «East European Gas Analysis» Михаил Корчемикин.

«В конце августа ЦДУ ТЭК прекратило публикацию данных о добыче в «Газпроме», оставив открытой информацию об общем суточном объёме в Российской Федерации. А теперь статистика добычи газа полностью удалена из открытого доступа», — отметил эксперт.

Интерфакс – Россия

Понедельник, 3 ноября 2014 г.

Комната для совещаний в русской Комиссии по запасам будто перенесла в сороковые годы прошлого века. Тяжеленная дубовая дверь в два человеческих роста. Полированный стол – покрыт шпоном красного дерева, и огромный, как нефтяная платформа. До сидящих на противоположной стороне – не менее пяти ярдов [4,5 м]. Под стать столу – кресла, массивные, с резной спинкой, одной рукой не подвинешь. Прозрачные тюлевые занавески на окнах – в рюшечках. Я разглядел в узоре серп, молот и пятиконечные звёзды. Деревянные панели стен – по плечо, и отделаны инкрустациями, изображающими друзы кварца и почему-то – пшеничные колосья. Тяжёлые тёмно-зелёные портьеры у дверей и окон – часовые на посту. Огромная геологическая карта Советского Союза – во всю стену. За окном – серенькая московская осень.

Немного подкачал в комнате старый и слегка вытертый по центру ковёр. Хотя, почему подкачал? Как раз в жилу. Открывается дверь, и ступая мягкими сапогами, – входит товарищ Сталин. Держа на отлёте трубку, принимается ходить взад-вперёд по протоптанной тропинке на ковре. Неожиданно останавливается, затянувшись крепким табаком, спрашивает: «Товарищ Берия, что по поводу запасов Пинежского думает товарищ Мак-Брайд?»

Но это фантазии. А в реальности – перед картой Советского Союза стоит тренога с экраном, на столе – проектор «Тошиба» и мой ноутбук. Там же возле проектора заготовлены карты Пинежского и шесть копий нашего отчёта, профессионально переплетённые в стандартные тёмно-бордовые обложки с логотипом НХЭЛ. От компании – одиннадцать человек, но только Сандра Клейн, Вик Зорин и я – имеем отношение к отчёту. Остальные, все русские из Директората продаж и Юридического отдела, – создают кворум. На экране светится тот же логотип и уже набивший оскомину заголовок: «Пинежское газо-нефтяное месторождение. Уточнение…»

Бесшумно открывается дверь, и входят товарищи… нет, не Берия и Молотов, а члены уважаемой Комиссии. Председатель – не хуже Сталина. Невысокий, но широкий в кости, с копной пепельно-серых волoс. По очереди жмёт руку всем собравшимся. Фамилия отчего-то греческая. Рукопожатие твёрдое, взгляд светло-стальных глаз – внимательный, изучающий. Он обходит стол и располагается напротив в центре. Из кожаной папки извлечены: тонкие очки в золотой оправе, ежедневник, массивное вечное перо, и, откуда ни возьмись, – последней модели «ай-пад». Коллега из Директората продаж шепчет мне: председатель участвовал в открытии Уренгоя.

Докладывает, естественно, Вик, по-русски, в обычной экспрессивной манере. Ориентируясь по его сигналам, я плавно переключаю слайды и вращаю на экране трёхмерную модель месторождения – пожалуй всё, на что я тут гожусь. Сандра Клейн на самом правом фланге, рядом – переводчица, лет двадцати пяти, арендованная на день московским офисом. Я не слышу, что синхронист бормочет Сандре в ухо, но вижу как начальница морщится. Наверняка, девушка безбожно перевирает терминологию.

Председатель поднимается с кресла и жестом останавливает Зорина. Вместе разворачивают по столу карты. Упёршись в полированный стол ладонью, старик водит по карте колпачком вечного пера, переспрашивает. Вик объясняет. Кивок головой, поджатые губы. Я слышу, в диалоге несколько раз проскакивает слово «смектит». Председатель кривится, как от зубной боли.

Презентация Вика закончена, и лазерная указка переходит к профессору Тихонову, эксперту из русского Института Нефти и Газа. Опять развернули карту. Я знаю, рецензия положительная. Несколько ранее профессор приезжал в Ново-Холмск, смотрел наши слайды, ходил с Виком в кернохранилище[31] и долго крутил на рабочих станциях модели месторождения.

После официального отзыва, по очереди высказываются члены комиссии. Короткие реплики, понимающие кивки и улыбочки. Похоже, отчёт прошёл «на ура» – не зря старались.

Последним говорит председатель – и оказывается: старались зря! Я не понимаю ни слова по-русски, но вижу как бледнеет Сандра Клейн.

«Однако, — говорит она по-английски, — Вы согласны, первоначальные оценки запасов – ближе к реальности?»

Синхронист переводит, следует ответ, и Сандра спрашивает: «Какое это имеет значение?» Естественно, председатель говорит по-русски. Эх, надо было сесть по-другому! Я – у ноутбука, на левом фланге, дальше – переводчица, потом – Клейн, чтоб я слышал перевод краем уха. Пройти направо и встать у них за спиной? Ничего хорошего. А вдруг попросят показать какой-нибудь слайд? Придётся бежать назад к проектору, и получится смешно и глупо. Почему Кальвин Ланц с нами не поехал?

«Аластаир, покажите ещё раз микрофотографии», — просит Вик от экрана. Я прокручиваю PowerPoint к заказанному месту. Председатель разражается длинной тирадой, Зорин вроде бы возражает, профессор Тихонов закатывает глаза. Неизвестный член комиссии напротив справа – безучастно водит костлявым пальцем по экранчику смартфона…

Из комиссии мы едем на четырёх роскошных чёрных «Мерседесах» – в московском представительстве НХЭЛ озаботились, чтоб мы выглядели как можно внушительней, хотя и не помогло. В обнимку с ноутбуком и картами, я оказываюсь на заднем сиденье – вместе с профессором Тихоновым. Рядом с водителем – переводчица.

— Просветите, профессор, что это было? — спрашиваю я, слегка отдышавшись, пока водитель «Мерседеса» маневрирует в бесконечных пробках московского Замоскворечья.

— Ваш рапорт не принялся, — заявляет Тихонов. В отличие от Вика, профессор говорит по-английски медленно, с трудом подбирая слова.

— И где мы напортачили в отчёте?

— Мы? Нигде! Если отчёт плохой, я не дам белый шар. Простите: положительный отзыв. У меня тоже – репутация! Технически, отчёт – отлично!

— Так в чём же дело?

— Нехорошее политическое мгновение.

— Мгновение?

— Неподходящий политический момент, — подсказывает с переднего сиденья переводчица.

— Вот-вот, он самый: политический момент, — кивает профессор.

— Вы имеете в виду падение цен на нефть, экономические санкции, или плохие отношения Путина с Обамой?

Про нефтяные цены я спросил не зря. «Брент» уже третий месяц как соскочил с нормальных для него сотни баксов, пробил психологическую отметку девяносто, и продолжал бодро катиться вниз. Кое-кто опасался, будет семьдесят пять, или даже (невозможно поверить) – семьдесят.

— Всё вместе, только верх ногами!

— Как – «вверх ногами»?

— Вы – шотландец?

— А разве не заметно?

— Как голосовали на шотландском референдуме?[32]

— Никак. В России-то рабочий день, да и занят был – как раз ликвидировал замечания к отчёту, которые вы выставили. Ново-Холмск от цивилизации далеко, ближайшее Посольство Великобритании – в Токио. Не лететь же мне туда заради голосования! Я бы лучше в гольф поиграл!

Действительно: надо было идти отрабатывать удары на тренажёре гольфа! В день референдума Кальвин и Вик опять зазвали меня бегать на роликах – в удовольствие. Удовольствие растянулось на девять километров!

— Как думаете, отчего вдруг Шотландия захотела отделиться от Англии? — спросил Тихонов.

— Газ Северного моря! Хочется, чтоб доходы от его продажи оставались в Абердине и Эдинбурге, а не убегали в Лондон и Ливерпуль. Ну и другие противоречия, но уже по мелочи.

— Значит, пока Северное море добывало много, кормить англичан не жалко, а как добыча упала – Ливерпуль и Лондон… стали ненужными одиночками?

— Ненужными сиротами, — подсказала профессору переводчица.

— Ну, можно и так, — кивнул я, — Отличное определение.

— Добыча в Британском секторе Северного моря начала снижаться в 1999. В 2004, Великобритания начала импортировать газ, а с 2006 – и нефть. Однако, политическая кампания за отделение Шотландии началась только в 2012, на шесть лет позже. Я как ни кручу, снижение добычи – первично, а политические противоречия – вторичны. Вот и в России так.