В отличие от последних ее слов… Она отреклась от нашей прожитой вместе жизни, отказалась от семейных уз, бравших начало в домике с пышным садом, где еще была мама и даже Святой Гарри со своим Планом… Тридцать с лишним совместно прожитых лет она отшвырнула, словно раздавленного машиной енота… и швырнула мне в лицо. Даже не единожды, а дважды – холодно, неуклонно и, стоит заметить, жестоко. Этого я не понимал. Такое поведение выходило за рамки обычного инстинкта самосохранения и коренилось глубоко в невероятном и причудливом Мире человеческих чувств – королевстве, недоступном таким, как я, – а потому поведение это я не мог постичь. Я не мог и представить себе обстоятельств, при которых столь решительно, беспощадно и бесповоротно отказался бы от Деборы. Немыслимо – сколь бы я ни размышлял.

Ты никогда по-настоящему не был мне братом.

Этот смертный приговор звенел в моих ушах до самого отбоя, когда погас свет.

Никуда он не делся и на следующее утро, когда в полпятого прозвонил мой бодрый и бессмысленный будильник. Будить меня было не нужно. Я не спал. И никаких других полезных действий тоже не совершал. По правде говоря, всю ночь я только и делал, что лежал на койке и слушал, как на повторе, голос Деборы, изгоняющей меня из нашей жизни в бесконечно одинокий мрак.

Потом был завтрак, который бодро и незаметно мне доставили через окошко в двери. Почти уверен, что я тогда поел, потому как поднос был пуст, когда я клал его на место. Вспомнить, что именно я съел, я бы не смог. Тогда мне было все равно, что это: тушеная лягушачья блевотина, ноздри опоссума во фритюре, человечьи пальцы или что-то еще – разницы я бы не почувствовал.

Но все меняется. Как бы мы ни сопротивлялись, ничто не статично. Все – как вы уже, должно быть, заметили – меняется, всему приходит конец. Спустя время угасает даже самая сокрушительная боль. Жизнь – или то, что мы ею называем, – продолжается; она бесконечно плетется вперед, и мы плетемся следом, если, конечно, повезет.

В конце концов в пучину отчаяния, в которой я лежал и барахтался, хлынули и другие мысли. Я упивался своим отчаянием – и это наслаждение собственными страданиями привело меня в чувство. Я осознал, что в унисон с жестокими словами Деборы в голове у меня крутятся мои собственные. То была простая бодрая мелодия – вариация на тему старой доброй песенки «Пожалейте меня кто-нибудь». Поняв, что делаю, я взял себя в руки. И наконец, прямо перед тем, как принесли странный сандвич с коричневым мясом, Декстер восстал из мертвых.

Я сел в кровати, встал и потянулся. Потом, по-прежнему ощущая, какое я несчастное и никому не нужное ничтожество, задумался. Мой ум оставался последним моим орудием, а пытать самого себя жестокой песенкой – не самое разумное использование столь редкостного дара.

И я задумался.

Ладно, рассуждал я, пускай я в тюрьме. Андерсону удалось засадить меня сюда, не соблюдя надлежащей процедуры. Дебора меня бросила. Мой судом назначенный адвокат оказался взмыленным и незамотивированным сопляком. Но разве это конец света? Разумеется, нет. У меня по-прежнему есть я, а с таким ценным ресурсом можно многое свершить. От этой мысли мне стало чуточку лучше, хоть я и не придумал, как вытащить самого себя из «СИИТГН». Ничего, я еще поразмышляю и рано или поздно придумаю какой-нибудь дьявольски умный план.

Однако, как бы я ни гнал своего церебрального скакуна (свой мозг), в следующие несколько дней я так ничего и не придумал. Заполучи я улики с места преступления – подготовил бы убедительные доказательства своей невиновности. Давать показания в суде – значительная часть моей работы, и нелегкий опыт научил меня оживлять сухие факты перед судьей и присяжными. Обычно это весело – всего-то приукрашиваешь правду. С годами я приноровился управлять сомнительными доказательствами, и теперь, с моей легкой руки, в суде они запевают в унисон. Разумеется, вполне вероятно, что Андерсон и сам уже изрядно повозился с уликами. Но также вероятно, что он что-то пропустил, не замел следов – и с моей помощью угодит в собственные сети. Как бы то ни было, одно я знал наверняка: уж я-то точно найду зацепку – вернуться бы в свою лабораторию…

Если лаборатория, конечно, все еще моя. Об этом я тоже как-то не задумывался. Меня уволили? отстранили? временно позабыли – или что? Я не знал, но это могло существенно все изменить.

По крайней мере у меня есть Винс Масука – самый ближайший мой друг, если можно так выразиться. Он все еще работает в участке и, вероятно, не откажет мне в помощи. Я задумался и вдруг понял, что на удивление мало о нем знаю, учитывая, что мы столько лет работали рука об руку.

Я знал, где Масука живет, потому что мой мальчишник он закатил у себя в домике. Я знал, что на Хэллоуин он каждый год надевает костюм Кармен Миранды[9]. Я знал, что он любит ходить по клубам, потому как он постоянно звал меня с собой, – а я всегда отнекивался, прикрываясь неотложными семейными делами. Я знал, что смех у него так же фальшив, как и у меня, но и в половину не так убедителен. Именно поэтому мне всегда спокойно с Винсом: кажется, он, как и я, не может вписаться в этот мир.

Но что, помимо этого, я действительно знаю о Винсе Масуке? Кажется, немного, если разложить все по полкам; бесполезные факты, которые с таким же успехом можно прочитать в газете, – и это мой ближайший друг. Интересно, у людей тоже так? Знают ли они друг друга в самом деле, как бы ни были «близки»? Кажется, это невозможно.

Пустая трата времени. Не важно, как хорошо я знаю Винса, важно лишь одно: поможет он мне или нет. А Винс обязан мне помочь, ведь он – моя последняя надежда. Формально он мой друг, а когда семья столь драматично бросает в беде – на помощь приходят друзья. Мой друг Винс мне поможет.

Тогда я стал соображать, как бы передать ему послание. Андерсон наверняка хищно следит за каждым моим звонком, поэтому в открытую просить Винса о помощи я не мог. Андерсон тут же прихлопнет нашу затею, а если и нет, то узнает о моих планах и помешает исподтишка. Андерсон, помимо прочих, имеет одно прекрасное качество: он задира, а потому надавит на Винса изо всех сил и всем своим весом – да так, что бедняжка Винс сломается. Поэтому я должен был не только поговорить с Винсом, но и сбить Андерсона с толку…

Не люблю хвастаться, но подтверждений тому море и будет ложью не признать, что я чертовски умен. Это, разумеется, не моя заслуга – я таким родился.

Придумать послание, которое Винс поймет, а Андерсон нет, – должно быть для меня как дважды два четыре. Я с уверенностью об этом задумался, зная, что какая-нибудь гениальная и коварная идея вот-вот придет мне в голову. Двух минут должно было преспокойно хватить.

Но прошел день, а идей так и не прибавилось. Возможно, виной тому кормежка в «СИИТГН»: какой бы питательной и полезной она ни была, в ней не доставало рыбы, которая помогла бы мозгу работать быстрее.

После сытного обеда я все так же сидел без единой мысли в голове; тут в очередной раз заскрежетали петли железной двери. Дверь открылась, и Лазло гаркнул:

– Адвокат пришел.

Наверное, мне показалось, но в этот раз в словах его скользили нотки уважения. Я поплелся в коридор и вскоре оказался перед большим толстым стеклом, ожидая встретиться с растяпой Берни и его удивительными летающими бумагами; тут я встал как вкопанный. Никакого Берни за стеклом не было. На его месте сидел другой мужчина.

Я никогда не видел таких, как он, вживую – только в кино. Все в этом незнакомце излучало уверенность, спокойствие, влиятельность и богатство. Он был полной противоположностью Берни: не зеленый, а загорелый, не взмыленный, измученный или тревожный, а уверенный и расслабленный; и по сравнению с его костюмом тот мешок, что носил Берни, язык не поворачивался назвать костюмом.

Костюм на незнакомце точно жил собственной жизнью. Он уверенно и оживленно поблескивал и был столь же холеным, сколь его хозяин. Сшить такой костюм на продажу богачам – мечта любого честолюбивого портного.