Я прибавил к этому слова своего дорогого адвоката Берни: с бумагами что-то неладное. В документах есть ошибка. Теперь я не считал это тревожным знаком, что останусь здесь навечно, – напротив, я понял, что нашел еще один снаряд, который поможет мне уничтожить Андерсона.
Он подделывал документы, а все, что бюрократическая машина регистрирует на бумаге, является священной реликвией. То есть подделка любых официальных (читай – сакральных) документов – смертный грех и приведет Андерсона к неминуемому краху. Хоть бы это доказать – хоть бы передать информацию в правильные руки. Хоть бы. Ведь держит меня здесь не Андерсон, а бумаги. Что, если их осквернить?…
Каждый день мы читаем в газетах о том, как очередной безбожный негодяй был выпущен на волю только лишь из-за несоблюдения его величества Следственного процесса. Вот бы мне хоть раз оказаться этим негодяем… Ведь в моем случае процесс был не просто не соблюден, но и намеренно нарушен, и, если мне удастся это доказать… возможно, Андерсона будет ждать что-то похлеще выговора, отстранения или штрафа. Может, его отправят сюда, может даже, в ту самую камеру, которую я покину. Какое было бы изящное и поэтическое совпадение! При одной мысли о нем голова шла кругом – и я еще долго об этом размышлял. Поменяться местами с Андерсоном. Почему бы и нет?
Конечно, для начала нужно найти несколько важных нарушений. Потом привлечь к ним внимание какого-нибудь должностного лица – судьи, например. Возможно, судьи, назначенного на мое предварительное слушание, если таковое когда-нибудь состоится. Раз уж Андерсон пытается оставить меня здесь навечно, без судебного разбирательства, – медлить нельзя. Вечность – слишком долгий срок. Нужно найти кого-нибудь, кто сообщит о фальсификации судье или даже капитану Мэтьюсу. Кого-нибудь – но кого? Понятное дело, только Дебору. Ни у кого другого не хватит духу, опыта и силы воли, чтобы довести это дело до конца. Только у Деборы; и, если она придет, мне наконец-то будет что ей сообщить…
…Ведь она придет. И скоро. Она должна же. Так?
Да. И она пришла.
В конце концов.
Говорят «бог любит троицу», и я ее тоже люблю, а потому после встреч с Берни и Андерсоном пребывал в приподнятом настроении. Спустя два дня после нашего с Андерсоном веселого разговора я, сидя в своей камере, вновь услышал оглушительный скрежет железной двери. И вновь то было самое нетипичное время для Лазло: одиннадцать часов и семь минут; примерно в это же время меня в прошлый раз навещал Берни, отчего я и решил, что это он – привел в порядок свои бумаги и мысли и, может, даже условился о дате предварительного слушания. Я не хотел тешить себя надеждами, что это начальник изолятора, готовый даровать свободу, или папа римский, пришедший помыть мне ноги, потому что и так раскормил птицу надежды у себя в душе и каждый раз отпускал ее полетать лишь для того, чтобы она вернулась и нагадила мне на голову. Больше эту птицу я не выпущу.
Так, с уже привычным выражением арестантского уныния, я пошел вслед за Лазло в комнату с толстыми пуленепробиваемыми стеклами, по обе стороны от которых висели телефоны и, одно напротив другого, стояли стулья. За стеклом сидела Дебора.
Дебора. Ну наконец-то.
Я рухнул на стул и с жалким нетерпением набросился на трубку. Дебора наблюдала за моими отчаянными движениями с каменным выражением лица; потом с нарочитым спокойствием тоже подняла трубку.
– Дебора! – выпалил я, с надеждой и в кои-то веки искренне улыбаясь.
Дебора лишь кивнула в ответ. Выражение ее не изменилось, ни одна мышца на лице не дрогнула.
– Я уже думал, что ты не придешь! – восторженно воскликнул я, по-прежнему полный щенячьей радости.
– Я тоже так думала, – ответила Дебора, и ее каменное лицо, если это вообще было возможно, посуровело сильнее.
На мою солнечную радость наползли темные тучи.
– Но, – заговорил я, надеясь переменить мрачный тон разговора, – ты здесь. Ты пришла.
Дебора не ответила. Она сидела и смотрела на меня, и лицо ее оставалось все таким же непроницаемым.
– Ты ведь пришла, не так ли? – пробормотал я, сам не зная, что говорю или хочу этим сказать.
Дебора наконец пошевелилась. Она качнула головой, один раз, еле заметно.
– Пришла, – согласилась она без особой радости в голосе.
Но ведь она действительно пришла, а все остальное – не важно. Я принялся рассказывать ей о своих находках, предположениях и домыслах касаемо чрезвычайно важного дела Декстера Арестованного.
– Кажется, у меня есть неплохая зацепка, – заговорил я. – В общем, есть с чего начать. Приходил Андерсон, и, судя по его словам и словам моего адвоката, я так понял, что… – Я замолчал.
Дебора не обращала на меня ни малейшего внимания. Мало того что лицо ее все так же представляло собой маску каменного безразличия, так она еще и положила трубку на стол и уставилась куда-то в сторону, лишь бы не смотреть за стекло, лишь бы не видеть ни на что не годного старину Декстера.
– Дебора? – тупо позвал я, хоть и видел, что телефон даже не касается ее уха.
Дебора снова ко мне повернулась, точно услышала, и, мгновение помедлив, одарила меня пристальным взглядом и холодным, недружелюбным выражением. Потом она снова подняла трубку.
– Я не слушать твое вранье сюда пришла, – сказала она.
– Но это не… тогда… но почему? – выпалил я.
Скажу себе в оправдание – ее замечание выбило меня из колеи, отчего мои слова прозвучали особенно глупо. Но, право, чудо, что я вообще сумел заговорить.
– Мне нужно, чтоб ты подписал кое-какие бумаги.
Дебора достала пачку каких-то документов, и у меня отлегло от сердца: разумеется, она не пришла бы сюда ни с какими другими бумагами, кроме как с бумагами по моему делу. А так как «мое дело» значило «мое освобождение» – сквозь набежавшие тучи моих опасений пробился тоненький лучик света.
– Разумеется, – сказал я. – С удовольствием. Ты ведь знаешь, я всегда… А о чем они? – произнес я все с той же презренной услужливостью.
– Об опеке, – процедила Дебора, точно еще один слог – и она сломает себе зубы.
Я с удивлением моргнул. Об опеке? Неужели она и впрямь заберет меня к себе домой и будет попечителем Декстера Бесчестного до тех пор, пока он не вернет себе доброе имя? О таком я и не мечтал: меня точно помиловали, только помиловала Дебора.
– Опека, – глупо повторил я. – Ну конечно… это здорово… В смысле, спасибо! Я и не думал, что ты…
– Опека над твоими детьми. – Она почти выплюнула эти слова. – Чтобы их не бросили в детдом. – И посмотрела на меня так, словно главной целью моей жизни было отправлять детей в детдома.
То ли от ее слов, то ли от взгляда я ощутил странное опустошение и задумался, почувствую ли однажды себя как прежде.
– А, – сказал я. – Разумеется.
Выражение Деборы наконец переменилось, что, с одной стороны, было к лучшему. С другой стороны, ее лицо тронула презрительная усмешка.
– Ты об этих детях ни хрена и не вспомнил, так ведь?
Может, это не очень лестно обо мне говорит, но, сказать по правде, я действительно не думал о детях. А ведь после моего ареста Коди, Эстор и, конечно, Лили-Энн наверняка забрали органы опеки. Ближайшим их родственником, разумеется, оставалась Дебора (ведь мой братец Брайан не в счет). Сам же я, признаться, не уделил детям ни секунды своего тюремного времени. Уверен, любому, кто способен испытывать хоть какие-то чувства, стало бы совестно… Но не мне.
Себе в оправдание скажу лишь то, что мои мысли занимали дела поважнее. Меня, между прочим, арестовали. За тройное убийство, если помните. Которого я не совершал.
– Ну, – пробормотал я, – я вроде как сидел в тюрьме.
– Так я и думала, – ответила Дебора. – Ни на одну гребаную секунду.
На мгновение я остолбенел. Сижу я тут буквально в цепях, без надежды на освобождение, а она, Дебора, винит меня за то, что я не подумал о детях. Детях, которые, замечу, всего-навсего получили свободу гулять, кататься на качелях и объедаться пиццей или чем им вздумается. Ужасно несправедливо – почти так же, как и само мое заточение, – но ничего не поделать. Я наконец обрел дар речи и с возмущением заговорил:
