ЛЕВ ГУНИН

Бобруйско-минский поэт. Относился к Западной группе, названной так по географическому району города (Бобруйска). Подвергался наиболее серьезным преследованиям и гонениям. В 1991 году был фактически депортирован в Израиль. Там подвергся не менее страшным преследованиям за критику политики государства Израиль, которую вел еще до приезда туда. Уже пять лет он живет в Монреале как бывший проситель статуса беженца, без гражданства, без статуса, без прав. Его поэзия, как синтетическое полотно, впитала все наиболее броские черты крупнейших минских и бобруйских поэтов. Творчество такого уровня могут понимать только те, кто прекрасно знает мировую поэзию, ее образы и язык.

В. Самонов

ПРОГРЕССИЯ

Невидимая даль

трепещет от дыханий,

мерещится борьба

за толщиной побед,

но только за ребром

великолепных зданий

решается обман

бесплотной дымкой лет.

Курится фимиам,

неспешно истекая

тончайшею игрой

он синеватый дым,

и высится рассвет,

как ангел за плечами,

а, может быть, палач,

когда неотделим.

И кровь твоя

не отразится дважды

в тяжелых зеркалах,

и будешь одинок,

не ведая игры,

даримой лишь однажды,

и капли упадут

на влажный твой висок...

30 мая, 1993. Иерусалим.

ТРИ ГРАНИЦЫ

Во тьме остается единственный

слушатель -

это ты сам.

Лицо растворяется первым.

Плечи станно мерцают.

Растворяются кости и мышцы.

Остается н е ч т о:

черный чемоданчик

с рухлядью мыслей,

сгусток, где помещаются

широкие столы,

дорожки от окон на снегу,

теннистые аллеи,

берег моря

и много всякой всячины.

Все это выходит за пределы

первой границы.

Наполняет собой неощутимое,

заполняет пространство,

все, что погружено

в кромешную тьму.

Столы раскачаются

спелым апельсином

на качелях желаний,

ветры дуют как всегда

от моря в лицо,

исчезая за пиками,

и цемент пломбы выходит за

апекс -

за пределы второй границы.

Всплывает лицо. Много лиц.

Все это было.

На обломках всего

этого

наше искривленное существование.

Высоко над землей,

В пустоте, надо всем, что ушло,

что расколото,

над добром, над теплой липкостью крови

наш сегодняшний день -

вершина страшного древа,

его последняя, уродливая ветвь:

в окружении хаоса,

непорочности и безопорности,

в колебании сфер.

Угроза падения

над каждой минутой и мил

лиметром.

И только абсолютный мрак,

тот, что чернее космической

бездны,

только он прочен,

он земной,

ощущаемый -

человеческая перегородка,

ощущение третьей границы.

Сентябрь, 1986. Вильнюс -

Минск -- Бобруйск.

x x x

Кончается январь. Внезапный дождь

неспешно лижет улицы Бобруйска.

Его безумный сгусток - ветер-вождь

качает телом деревце до хруста.

Кому не веришь - верить не стремись.

И я с утра, поправив одеяло,

иду назад, когда не в силах ввысь,

иду вперед или куда попало.

Себя мне мыслью в день не оторвать

от вязкой и набухшей этой почвы;

моя меня не поглотит кровать,

и не сорвать мне этой оболочки.

Не скроюсь я внутри тоски ночной.

Подъемный кран, каким окно поддето,

меня найдет и вытащит на злой,

шершавый сумрак утреннего света.

Не стоит заставлять себя рыгать

своим безверием - и скользким, и когтистым,

глазами поворачивать на "пять"

и каяться во всем, что не свершил я.

Не запереть в горчащий мох путей,

всего - как лед - не запереть в пустыне,

где солнце и жара, где среди дней

горячий пар в бескрайнем небе стынет.

Снег рыхл, как свет. Конфетами во рту

устало тает ледяная корка.

И всюду видишь только суету,

и смотришь слепо, слепо, хоть и зорко.

Бобруйский ветер длится целый год.

Век на исходе. Прошлое в расчете.

И отражает отдаленье свод

конца судьбы, конца в седьмой субботе.

1986 г. БОБРУЙСК

ТРИ СТИХОТВОРЕНИЯ

1

В квартире, где жила моя душа,

остались только стены. Стены, окна...

Все скомкано, все собрано в волокна,

и даже мысль немеет, не шурша.

Алеют пятисвечники распада,

звенят в квартирном слепке голоса.

И рдеют замороженно каскады

нелепости, безликой, как коса.

Нет, не отъезд маячит. Это смерть

стоит с полураскрытыми глазами,

встречая отъезжающих цветами,

как небо, черными, как эта круговерть.

Бумаги на полу-обрывки мыслей,

подвязки слез, разрезанных ножом,

и воздух этот гуще и слоистей,

как будто это ночью, а не днем.

Распотрашен я этой силой злой,

и силой т о й притянут, как магнитом,

к орбите расстояний, что, как сито

просеивает нужных ей сквозь зной.

В награду мне за то, что я сумел

осилить монстра голыми руками,

грозят изгнанием, которое - предел

и за которым все, что будет с нами.

И в окнах одиноких, без гардин,

стоит моя судьба перед ответом,

слепив из отражений половин

пустой зрачек с оставшимся в нем светом.

Апрель, 1991. БОБРУЙСК

2

Из странной и немыслимой страны

я взял с собой одни воспоминанья,

которые, как знаки препинанья,

мне навсегда, пожизненно даны.

Не я: какой-то сгусток смог живым

уйти из этой страшной, небывалой

империи, что таяла, как дым,

но в дым сама никак не превращалась.

Не знаю, есть ли то, что было "я",

и где теперь мое родное "эго",

но, если есть, то только там, где не был

три года тот, кто мной был по края.

Но нет меня. А есть скрижали дней,

в которых код, затертый под ладони,

и даже десять тысяч благовоний

не истребят его - угрозу для ноздрей.

И этот запах с детства был со мной:

предчувствий запах, запах разлоденья;

он выдавал меня, вскрывал мои движенья

и не давал мне слиться он с толпой.

И вот - теперь - стою я на земле,

хранящей декодированья свиток,

но веет смертью из глазниц попыток

прочтения того, что спит во мгле.

Как два конца нельзя соединить

нечеловеческой, холодно-жуткой сути

из двух вселенных, так и наложить

сей град на тот, куда мне не вернуться.

Но странствий звенья не завершены:

во снах моих и наяву мне снится

гостиница, фонарь и пол-луны,

и чья-то, в ночи спящая, столица.

Туда мне суждлено перенестись

поближе к Космосу, поближе к звездам синим,

где есть какой-то невесомый иней,

что может мне еще помочь спастись.

Но что за ним - то скрыто от меня,

хоть судьбы стран я знаю и народов,

и я прошу у света, у природы,

чтоб берегли меня, лелея и храня.

1993, ИЕРУСАЛИМ.

3

Все, что было тобой, достается червям,

достается распаду, зловонному тленью;

и ему предназначен не только ты сам,

но и мысли твои, и твое вдохновенье.

В оболочку судьбы никогда не упасть

воспаленным рассудком, забыв о грядущем.

И, как нищему этого не миновать,

так и тем, что богат, как никто из живущих.

Почему же так давит богач бедняка,

для чего уже продано все, без остатка:

все равно эта спесь, это зло лишь пока,

все равно вам от смерти не скрыться за взяткой...

Если там, за порогом, не воля твоя,

но, как сон, чьи-то тени и буквы мелькают,

так зачем чьи-то жизни, как гвозди вбивать

в то, что там, за порогом, душа не узнает?

Есть волшебная связь расстояний-времен,