Теперь вся тяжесть долга легла на двоих, но беспокоило это разве что Арвида. Его дочка просто жила на свете, как получалось: о несвободе ей не поминали, а что до сиротства - в конце концов убедила себя, что мать их бросила ради Заветных Полей. Обидно, да вроде не окончательно, и по-всякому горе снимает. С Полей, по слухам, куда как просто отлучиться - родных проведать. И снова девочку одолевала печаль: отчего даже в глубоких снах к ней не приходят, даже весточек не шлют? Должно быть, все силы на двойняшек уходят. Так и шло по кругу, и, может быть, оттого не рвала Зигрид тонкую пуповину, которая хоть как-то, да соединяла её с прошлым.

Её папаша и раньше был не сахар медович, а овдовев, сделался беспричинно зол. Еле уговорили заняться хоть каким-либо делом; так он вместо того, чтобы кое-как, к примеру, плотничать, нанялся в золотари - нужники за монастырскими сёстрами выгребать. Расположены эти места были во внешней части внешних стен, выгребные ямы открывались наружу, и оттого лаборанты потихоньку и тайком от старших сплетничали, что теперь он куда ближе к запретному городу, чем они сами, и может обонять несказанный аромат застарелой девичьей святости.

Прошло несколько лет, наполненных событиями, не такими уж весомыми, если судить со стороны. Кормили сытно - по всей видимости, Бельгарда со своими евгеническими прожектами добралась-таки до здешнего скота, потому что в сметане от здешних мелких коровёнок не просто ложка стояла, но продолжала стоять, когда сосуд переворачивали вверх дном. Работу, что головную, что телесную, спрашивали всё строже, правда, до часто сулимых эпитимий дело не доходило: знание, казалось, сочилось из Артемидоры, как мёд из свежих сот. Оно стало уже не бременем, а самой плотью, перейдя некий негласный предел, и как бы само манипулировало любой не особо мудрёной жизнью, лепя её в нужную сторону. Кроме того, от вольготной жизни Артемидора возмужала и раздалась в плечах, все очень хвалили смугло-розовый цвет её лица и крутые завитки смоляных кудрей, достигающих пояса. Оттого её то и дело тянуло глянуть в зеркало - рядом с умывальней был приклеен квадратный кусочек стекла, на подходе к аудиториям для теоретических занятий висело прямо-таки стоячее озеро из хрусталя с бисквитными берегами (фарфор такой неглазурованный). Старшие ни в ком не поощряли кокетства, в их кельях ничего такого отроду не заводилось, но надо же было соблюдать телесную чистоту и аккуратность?

Зигрид было чихать и на кокетство, и на скромность с аккуратностью: на тощем и гибком, как ремень, теле к десятому году жизни проклюнулись грудки, такие твёрдые, что протирали одежду спереди. Её то и дело норовили отловить и переодеть: круглый год ходила буквально в рубище, долговязое тело сплошь усыпано царапками и веснушками, вихры цвета свежей соломы вечно растрёпаны - оттого, что спать на ней, родимой, приходится, шутила она, посверкивая зелёными, как озимь, умнейшими глазами. Ночевала девочка, однако, по большей части в приличной постели и на хорошем белье: Бельгарда из неких смутных соображений уступила ей своё место и переселилась в спальню послушниц, над которыми теперь надзирала.

Вот она изменилась сильнее всех: куда-то уплыла хрупкая девичья стать, прихлынула величавость. Не верилось, что когда-то отдала себя в залог за прокорм и крышу над головой, да в нём и осталась. С неким изумлением Артемидора поняла, что нежность и красота подруги, что так чаровали в молодости, были всего лишь налётом, сизой пыльцой, как на сливе, а теперь взору открылся нагой глянец.

"Бела сделалась холодной, Зигги - тёплой", - думала женщина.

Теперь уже они с Зигрид делились своими детскими и полудетскими секретами перед тем, как заснуть: правда, с Бельгардой такое получалось лишь в небольшой мере. Словно стояла между ними некая тайна и запечатывала уста. А их с Зигги кровати давно уже стояли рядом, чтобы не наделать беззаконного шуму. Малышка тихонько смеялась над былыми детскими проделками Арти, ахала, когда та рассказывала о былых странствиях вместе с батюшкой, "пока он не забогател", о том, как она уставала и он клал её в короб с лямками, что нёс за спиной - дескать, мне не тяжко, у тебя вес живой, не мёртвый. И о железном посохе, обкладенном ясеневыми плашками, который помогал наращивать мышцу и легко обращался в оружие. И о лихих людях, что не раз пробовали напасть на дядьку с девчонкой и встречали нежданный отпор.

- Грабить нас оказывалось слишком дорого, - объясняла Арти. - Если бы они разозлились, то положили бы нас просто на спор. Но ведь то была я - при дитяти особо не полютуешь.

- А с ним самим? С ребёночком? - иногда проговаривалась Зигги. И в ответ рассказывала - таким лёгким голосом, будто это неправда, - как её собственный родитель ещё "при мамце" гонял за нею по всему двору и грозился "отмудохать" за любую "чирошную" вину. Язык её во время сей горестной повести мигом скатывался к мужицкому просторечию.

- Но ведь это неправда? - спросила однажды Артемидора. - Он не такой сердитый?

И девочка так же легко подтвердила, что нет, сейчас не такой, и вообще она "заливает для интереса". Правда, иногда батюшка и сейчас подвыпивши пристаёт, рассказывает про своих библейских баб, этих, моавитян и амалекитян... а, это ведь их, Ноевых дочерей, могучие потомки, вот запуталась я. Спрашивает, как бы я поступила на его месте. Муть и скукота полная! Я ему чего, советчица?

- Наверное, нет, - отвечала Арти, подсмеиваясь. - У самого ума палата - дерьма лопата. Недаром в золотари подался. Жаль, красавчик ведь уродился.

- Вот-вот. Да и раньше много чего бывало, но стоило мне первой попавшейся кларинке в юбку уткнуться - так любая беда не беда, - закончила Зигги. - Оттого я и была так рада, когда они меня насовсем получили.

"И меня получили тоже" - думала её собеседница. В самом деле: о прежней семье вспоминалось всё реже и почти сошло на нет: любое горе заплывчиво, как засечка на молодом дереве, любая печаль - что роса на утреннем солнышке.

В остальном мир настолько сочился благодатью, что Артемидоре даже хотелось, чтобы произошло нечто роковое, неотвратимое, подобное очищающей грозе... Словом, душа её бессознательно молилась, перебирая набор штампов, истёртых частым употреблением и уже не годных ни для чеканки монеты, ни для высокой печати.

И вот накликала.

Сразу до этого ей снился покойный муж, только почему-то он был живым и нехорошо деятельным. Оба - Эрвинд и она - сидели лицом к лицу на узком ложе, он ещё и жарко наваливался, уткнувшись лицом в плечо своей вдове, словно без какого-либо внятного чувства. Но работал в ней дай Бог живому... Пока не опорожнился в неё весь и не ссохся, как пустой бурдюк.

- Всё похоть моя сдавленная, - подумала было Артемидора. - Надо ли будет в том каяться или я пока не из давших обет?

То есть не так прямо подумала - почти без слов. И проснулась в мерцающей темноте будто от неслышного зова. Протянула руку, как сотни раз до того.

Зигрид не было рядом. Только холодная лампадка-светлячок отбрасывала, как всегда, холодные зеленоватые блики.

"У послушниц должно быть, заночевала, вместе завтрашний урок делали, - вспомнила, успокоила себя. - А там взрослые имеются".

Но словно чужими ногами стала в туфли, брошенные с ног перед сном, накинула поверх белой нижней рубахи тусклую ряску, чтобы впотьмах не сочли привидением и не перепугались по нечаянности. Взяла светлячок и побрела.

Девичий дортуарий находился в другом конце того же коридора, за десяток шагов до отхожего места. Пользоваться последним мало кому была охота - ставили себе под кровать ночные вазы из грубого фаянса и вечно боялись расплескать.

Дверь была приоткрыта внутрь - в бараке не было принято запираться.

- Зигги, - позвала Артемидора голосом, почти столь же тихим, как мысль. - Бела, Зигги у тебя?

И хоть ей не ответили, чётко поняла: их нет. Даже не так: Бельгарда, может быть, и есть, но затаилась или одурманена сном, а вот девочка...