— Привет Полковнику, — кричу я почему-то весело, — куда мотор завел?
Он подошел. Осторожно приглядывается.
— A-а! Строителям привет! Нужда мотором крутит, Дмитрич, не возьмешь? За десятку отдам.
В корзинке под травой громадная щука. Я забираю ее. В избе ожидает меня дедко Серега: сидит на лавке, и покуда я мою руки, ужинаю, молча и подозрительно посматривает на меня.
— Какие новости, дедко?
Он качнулся.
— Беда, Дмитрич…
— Что такое?
— Воры придут…
— Когда?
— Ночью нынче.
— Кто ж это?
— Не знаю.
— С чего ж ты взял?
— Известно. Едри их мать. Будут сегодня, Боря…
Мне кажется, старик по каким-то особым причинам не желает сообщать, откуда к нему поступила такая информация. Ну и пусть не говорит. Это его дело. Договариваемся: чтобы не вспугнуть воров, окна в моей комнате будут светиться, как обычно, допоздна. Я лягу спать, потом через хлев, огородами проберусь к складу… И в начале второго я уже у склада. Ружье заряжено холостыми патронами. Воры угадали ночь: на небе ни звезд, ни луны. Хорошо хоть ветра нет. Где-то потявкала собака. Собак здесь в деревнях мало, зимой их поедают волки. Зарево от огней Кедринска кажется сегодня особенно ярким. Чу! Нет, это просто показалось. Закурить бы. Сколько я буду сидеть в этой деревне… Инженер Картавин стоит на страже социалистической собственности. Приклад к ноге. Вот так… Не работа, а черт знает что. Пилорама совсем почти не работает. В каком-то «Красном пахаре» установили новую мощную пилораму, когда она работает, забирает всю энергию. Надо сходить в этот колхоз, договориться, чтобы работать по очереди. Эти переходы отнимают столько времени. А время, выработка рабочих — это деньги. Выработка и деньги. План. Ха-ха! Мне тоже дали план, для проформы. Везде должен быть план, хотя бы липовый. Какой дадут фонд зарплаты? Если не выйдет по тридцать рублей по кругу, брошу все и уйду. Рабочие не виновны. Черт возьми, сапоги уже разбились. Вторая пара… Я приседаю, взвожу курки. Две тени промелькнули со стороны леса. Одна маленькая, другая побольше. Вот они. Маленькая тень взяла лист шифера, второй. Исчезает в сторону леса. Вторая стоит и не шевелится. На секунду закрываю глаза, огненный столб из двух стволов разрывает темноту. Под моим телом фигурка обмякла, как травинка. Не чувствуя никакого сопротивления, выворачиваю руку, веду пленника в избу…
Сергеевна стоит в дверях, я сижу на скамейке, дедко Серега у порога. Возле печи стоит человек. Он в фуфайке в сапогах; из-под шапки выбились светлые волосы и косички. Это девушка. Она бледна до зелени. Она вся дрожит и прижала руки к груди. Мне даже неловко, помял я ее изрядно. Целы ли хоть руки у нее?
— Катька, да как же ты решилась ночью-то? — глаза Сергеевны выражают неподдельный ужас. Она крестится. — И пошла ночью, глупая! Из Тутошина не побоялась итить?
Я должен быть строгим.
— Отвечай, кто с тобой был?
— Катька, скажи все, — советует Сергеевна, — начальник добрый, расскажи все, и он простит.
У девушки вдруг закатываются глаза. Вскрикнув, она падает на колени:
— Матушка! Ма-а-а-ту-у-шка! Родная моя! Не виновата я, Гришчиха! Не виновата!
Я боюсь, как бы с ней чего не случилось. Втроем успокаиваем девушку. Вливаю ей воды между дрожащих белых губ. Таких белых губ я никогда не видел. Сергеевна уводит девушку к себе, успокаивает ее…
Она и в самом деле не виновна. Еще при Окуневе ходила с дядей Витей к свинарнику. Брали и цемент, и кирпич, и шифер. Окунев часто пил водку у дяди Вити, разрешал ему ночью брать материал.
— Он говорил, чтоб только деревенские не видели…
— С кем ты была сегодня?
— С братеней Васькой.
— Дядя Витя послал?
— Да… Нет… Сегодня нет. Сегодня он уехавши в Новогорск. Он говорил, что ему не хватает на крышу шиферу. Мы с Васькой пошли сами.
— А до этого с кем ходила?
— С дядей Витей. Он говорил, что вы все знаете и бояться нечего…
Уходим с ней на выгон.
— Васька! Васька! — зовет девушка. — Васька, иди сюда! Иди, лядящий!
Маленькая фигурка выплывает из темноты. Освещаю фонариком пухлую ребячью физиономию.
— Принесите шифер на место. И чтоб больше ни шагу сюда…
На другой день Баранов, я, ветеринар Соснин — он же секретарь партийной организации — едем верхами в Тутошино. Председатель и Соснин в седлах. Подо мной костлявая спина старого мерина с разбитыми ногами и шеей. Он целыми днями бродит вокруг деревни, и Полковник поймал его мне к случаю.
— Не ожидал, не ожидал от Бахмачева, — говорит Баранов, — хороший тракторист и вот тебе…
Местные жители все белобрысы или рыжеваты. Полных здесь нет. Полненькие только взрослые девушки и молодые женщины, которые чем старше, тем становятся суше и суше. Бахмачев явно не из местных: прямые жесткие волосы, косой разрез темных глаз, короткая могучая шея. Мы спешиваемся у его калитки, он что-то работает топором. Вгоняет топор в бревно, угрюмо наблюдает за нами.
— Принимай гостей, Виктор Николаич. Приглашай в избу.
— Не ждал гостей в такую рань. Заходите.
— Ждала не ждала, а дала — мужа не вспоминай, — шутит Соснин.
В избе никого нет. Рассаживаемся за столом. Бахмачев сел в сторонке.
— В город, что ли, собрались? — говорит он.
— Вот что, Виктор Николаевич, — Соснин закурил, — остановка у нас вышла на свинарнике — материалу не хватает. Пришли к тебе за помощью… Постой, постой… Я вот их уговорил не обращаться в милицию пока. По-хорошему решим давай: ты нам все отдашь, мы отблагодарим тебя при народе по всей форме — и квиты. Для пояснения: Катьку с братишкой вчера захватили на складе.
— А я при чем тут? — тракторист встал. — Чего вы хотите?
— Отвечай сразу: вертаешь все сам или милицию вызывать?..
Через полчаса возле избы Бахмачева собралась толпа, к ней подходят новые лица.
— Помер, что ли, кто?
— Где горит-то?
— Витю курочат…
Четверо парней выносят со двора мешки с цементом, шифер, кирпич, стекло.
Вскоре три груженые подводы тянутся в Клинцы…
Вечером я сижу за столом в горнице. Передо мной чистые бланки нарядов. Только для сторожа наряд готов. Для него все просто: пятнадцать шестьдесят умножить на двадцать четыре рабочих дня.
Старик молча сидит на лавке, на лице его важность, он оправдал свою должность.
— Вот здесь распишись, дедко!
— Где?
— Вот здесь. Вот…
Пальцы его корявы, не гнутся, покрыты черными морщинками. Он рисует что-то похожее на воробья.
— А я-то сомневавшись был насчет вора, Дмитрич, — говорит он, кладя ручку.
— Почему сомневался?
— Да иду мимо повертки, слышу, в малиннике толкуют про шифер, про склад наш. Я в кусты, а неизвестные бежать от меня. И будто не мужики бежали. А она и вышла проверка в самую точку… Что ж, делом будешь заниматься?
— Да, дедко, надо…
Он уходит. В журнал работ мне не нужно смотреть. Я прекрасно знаю, что сделано и что делают рабочие. Да и не в этом дело, а в том, что мне надо выдумать какие-то работы, которые якобы сделаны. Конец месяца, и рабочие уже толкуют: по сколько мастер выведет?
Чикинцы, как я уяснил, понятия не имеют о фонде зарплаты, о расценках. Они считают, сколько дней работали «дотемна». Толкуют о воде, появившейся в жижесборнике, и как они, по колено в грязи, выбрасывали эту грязь ведрами… По тому, как они уставали, они считают, что заработок должен быть приличным.
— Меньше тридцати пяти не должно быть, — толкует Чикарев, — а валун попался тогда, сколько возились с ним?..
Кстати, об этих валунах. Их здесь много разбросано природой на полянах, в лесу. Прихожу однажды среди дня к свинарнику. Чикинцы перекуривали, о чем-то спорили. Увидев меня, смолкли. Я присел, закурил.
— Борис Дмитрич, — спросил Чикарев, — откуда эти камни берутся?
— Валуны? А ты не знаешь?
— Да вот Швыря говорит, что они растут как вроде картошки.
Я посмотрел на него: ни тени улыбки на лице.
— Ты с чего взял такое, Шевырев?
