— Сколько вас? — говорю я.
— Десять человек. Одиннадцатый — бригадир.
— Где он?
— Войченко куда-то отлучился. Остальные остались в карьере.
— Окунева не видели?
— Нет. — И кто-то смеется.
— У нас никакого инструмента нет. Гуркин сказал, что здесь все есть, а здесь ничего нет. Лопаты мы у хозяек выпросили.
— Так…
— Много песку надо?
— Много. Возите. Далеко карьер?
— Километра три отсюда.
Ребята сгрузили песок, уехали. Из лесу по тропинке вышли три девушки. Окружают меня.
— Вы начальник новый будете?
— Я.
— Переведите нас сюда на свинарник…
Девчата рассказывают, что они клинцовские, Окунев их принял временно на работу, послал в Заветы, где они готовили раствор штукатурам. Теперь там работа кончилась, они хотят работать здесь.
— А Ефим Андреич нас не переводит.
— Почему же?
Девчата начинают в один голос говорить, но вдруг вскрикивают и убегают к деревне: на другой стороне поляны появился маленький человечек в комбинезоне, в фуражке и в очках.
— A-а, не слушаться! Вот я вас! Вон отсюда все! — визжит он.
Натолкнувшись на меня, человечек протягивает руку.
— Честь имею представиться — прораб Окунев. Собственной персоной!
Он садится на траву. Машет перед собой жилистым кулаком.
— Во! Еще есть сила! А это что? — он рвет комбинезон, под которым тельняшка.
— Инженеры молодые! А Сингапур? Индийский океан? А? Я, брат, много повидал! Окунь — рыба колючая. Ха-ха! Один дурак обварился смолой, Окунева к следователю. А он, Окунев, то есть я, бумажку раз, вторую два: «Был болен и на объекте не присутствовал». Каково? Я бумажками обложусь, возьми, попробуй! Ха-ха! Впрочем, пойдем в избу. Сейчас Матреша обедать даст. Я не жрал пятьдесят лет и три года…
По дороге к деревне он толкует:
— А девок этих гони. Они, курвы, хитрые, непослушные. Всех баб гони к чертовой матери!
Вошли в избу. Окунев потребовал яичницу. Прилег на лавку. И вскоре спит, поджав ноги, подложив под голову кулаки.
— Слава тебе господи, — говорит хозяйка, — угомонился. Когда тверезый, человек добрый. А выпьет — бросается на всех…
Поселился я в избе Татьяны Сергеевны Родионовой, одинокой женщины, живущей со своим хозяйством: корова, поросенок, телка, куры и огород. С той откровенностью, какую можно встретить только в деревне, за час она рассказывает о себе всю подноготную. На деревне ее зовут Гришчихой, потому что мужа звали Григорием. Умер муж во время войны «от живота». Призвали его служить. Не отслужил он и месяца, как был отпущен домой. Привезла она его со станции на санях. Два месяца он пролежал в кровати, ничего не ел, а потом помер. Меня поражает и то, как умер муж, и та простота, с которой рассказывает Сергеевна. Над кроватью мужа висела жердь, на ней — сушили белье. Вернулась однажды Сергеевна из Вязевки, куда ходила за солью. Вошла в избу и упала на колени: живой скелет висел на жердине, обвив ее руками и ногами.
— Так мне легче, Татьянушка, не пугайся, родная. Так не болит нутро, — бормотал муж.
И умер висящим на жердине.
— Услышала я — грохнуло что-то, кинулась от печки, а он вот так-то лежит: голова на кровати, ноги на земле…
Дочь есть у Сергеевны, звать Галиной. Окончила Галина зоотехническую школу под Ленинградом, вышла там замуж. Живет у мужа где-то за «Тифином».
— Говорила все мне: «Не пойду за деревенского, не пойду за деревенского!» А за такого и вышла…
В избе три комнаты. В первой комнате печь, стол, залавок, бочка для помоев. Над бочкой висит на цепочке глиняный горшок с носиком — рукомойник. Во второй комнате стол, в углу большая икона с лампадкой. Кровать, на которой я буду спать. В третьей комнатушке маленькая печка, она топится зимой на ночь. Кровать Сергеевны.
— А сколько вам лет, Сергеевна?
— Мне-то? Да сколько же… Седьмой десяток поди пошел. После нонешнего успенья и пойдет…
В этот вечер поговорить с Окуневым не удается. Очнувшись, он выпил ковш браги, ошалел окончательно. Представилось ему, будто он не в избе, а в палатке. И в расположение части прибыл командир полка. С остервенелым лицом Окунев выбежал на улицу и заорал на всю деревню:
— Рота-а-а! Стройся-я!
Белея тельняшкой, пробежал вдоль воображаемого фронта.
— Рота моя-я! Слушай мою команду! Смиррр-но! Налево равв-айсь!
И, прижав руку к бедру, побежал, вдруг вытянулся, замер и отрапортовал.
Утром я пью молоко, он является. Садится на лавку. Через стекла очков смотрят на меня увеличенные голубые глазки.
— Вот я акт принес о передаче…
Акт написан красивым почерком.
— Молока хотите?
— Спасибо. Я позавтракал… Я был пьян вчера… Из начальства никто не приезжал?
— Нет.
Он оживился.
— Черт, перехватил вчера…
В акте указаны несколько тонн цемента, много кирпича, шифер, кровельное железо. Побывали у свинарника, у коровника. В наличии нет и половины того, что есть в акте.
— Где ж это все? — Я провожу пальцем в акте.
— Часть в дело пошла. Часть растащили. Знаете — воруют. Народ здесь, — он отмахнулся обеими руками, — жулики!
— Надо ж было актировать.
— Знаете, для акта свидетели нужны. Допустим, я бы нашел их, да не успел… А теперь, знаете, когда человек уходит, ему не списывают… Меня вот загнали сюда, а в Кедринске семья… Трое детишек.
Он жалок. Хоть бы здоровым, толстым был, с распухшей от водки физиономией, я бы обозлился тогда. Но он сух, как сучок. А личико чуть ли не с мой кулак. Вспоминаю, что видел его как-то в Кедринске в компании трех карапузиков. Дети…
— Ну, ладно… Я беру на себя треть. Остальное, как хотите, так и списывайте…
Под вечер он ушел в Кедринск. Нахожу избу, где живет тракторист, и с четырьмя рабочими едем в Кедринск за инструментом. Вечер я провел у Федорыча. От него узнал, что никакое бюро не решало послать меня в колхоз. Просто Гуркина вызвали в райком, потребовали ответа: почему так медленно подвигается стройка в деревне? Преследуя ту же цель, ради которой лгали и каменщик Борцов, и Ванька Герасимов — в данный момент выкрутиться, — Гуркин сказал, что да, до сих пор дело шло худо. Но теперь пошло лучше. И он добавил туда людей и послал молодого инженера. Вернувшись в Кедринск, Гуркин все это и проделал.
Утром я сталкиваюсь с Гуркиным у конторы.
— Ты почему не поехал? — набрасывается он.
Чувствую, что краснею. Глаза мои уставились в какую-то точку на физиономии Гуркина. Сейчас размахнусь и влеплю затрещину. Но он делает шаг назад.
— Черт знает что! Зайди ко мне в кабинет…
Нагружаем с рабочими инструменты на сани и уезжаем в деревню.
Глава одиннадцатая
Теперь понимаю Федорыча, когда он говорит, что не выносит тишины. Начинается сенокос, деревенские покидают избы чуть свет, уезжают на дальние лесные поляны. В семь часов я завтракаю. В избе тихо до звона в ушах. Выйду на крыльцо — тишина. Безоблачный голубой купол неба. Два коршуна кружат невысоко. За избами бархатная зелень огородов, за ними лес. Ручей на другом конце деревни, а слышно, как он журчит. Направляюсь к избам, в которых живут рабочие, присланные Гуркиным. Все они молоды, еще никто из них не служил в армии. Но многие побывали в колониях. Судьба собрала их в Кедринске. Им бы и работать там, например, рядом с бригадой Жукова. Но Гуркин отправил их сюда, потому что прораб Еремин просто захотел избавиться от этой компании. Только бригадиру их Бойченко лет сорок. От отсидел за что-то срок. Прежде работал шофером. Теперь должен сколько-то отработать где угодно. И если получит хорошую характеристику, ему могут вернуть права. Ему нужна характеристика, и он послушен. Внимательно выслушивает меня всегда, бросается выполнять указание. Кричит на своих «орлов». Он презирает работу, которую приходится выполнять. Хотя не говорит об этом, но ребята это чувствуют.
Свой авторитет Войченко поддерживает рассказами о своей прошлой жизни. Много, много врет. За глаза рабочие называют его трепачом. Поселился он отдельно от бригады, в избе одинокой вдовы Дарьи.
