– Аким Петрович, – позвал он робко. – Спите, голубчик?

– А как же? – сквозь сон ответил тот. – На то и ночь.

– Да. Но пора ехать, – строже добавил академик.

Аким Морев включил свет, посмотрел на часы и удивленно произнес:

– То ли часы у меня шалят, то ли академик шалит: всего-то минут пятьдесят я спал. До зари долго. – И закрыл голову одеялом.

– Нет. Пора. Пора, я говорю.

– Да что с вами, Иван Евдокимович? – встревоженно проговорил Аким Морев, глядя, как академик стаскивает с себя ночную рубашку, выказывая желтоватые наплывы жирка на боках.

– Не спал. Не сплю. Не усну. Вот и «что с вами». Поехали. В дороге вздремнем, а тут – в духоте этой… Провалиться бы ей, – не высказав того, что мучило его, проговорил академик.

– Сочувствую, хотя спать хочу – страх. – Аким Морев оделся, умылся, затем налил из термоса два стакана чаю и позвонил в гараж. – Разбудите, – говорил он кому-то по телефону. – Сейчас же. Едем. Срочно. Он знает куда и знает, где мы.

Вскоре появился шофер, шустрый, говорливый, и по-военному отрапортовал:

– Сержант Ахин, Федор Иванович, на боевом посту. Стрела моя с нетерпением ожидает вас у подъезда. Что прикажете?

– Эге. Молодец какой! Прикатил? А что за стрела? – любуясь его видом и расторопностью, спросил академик.

– Стрелой зову свой вездеход – «газик». Ему нет препятствий, всюду летит как стрела: грязь – давай, болото – давай, речка – давай, лишь бы не захлебнуться. Иной раз думает: «Вот ежели бы еще мне научиться летать, тогда авиацию побоку».

– Так и думает? Машина?

– Точно. Думает. А может, я за нее, – чуточку оторопев, проговорил шофер, но тут же снова начал сыпать словами.

– Садитесь, Федор Иванович. Чайку, – предложил Аким Морев.

– Эх, грамм бы сто с прицепом.

– Что за новая доза?

– Сто грамм водки и кружку пива.

– Ловко. Но чего нет – того нет.

Увидав ружья и припасы, шофер, не то хвалясь, не то как бы мимоходом, весь изгибаясь, почесывая затылок, произнес:

– А я, между прочим, винтовочку прихватил.

– Зачем? – спросил академик, глядя на него тяжелыми от бессонницы глазами.

– Волчишки могут подвернуться… ай тот же сайгак.

– Ведь запрещено сайгаков-то бить?

– А мы с научной целью. Вы же академик, вам положено знать, что там внутри у сайгака, почему, значит, он так скачет и по ночам скулит-плачет. А притом разрешили бить козлов, – хлопая глазами, делая наивное лицо, выпалил шофер.

– Ну и предприимчивый, – только и мог ответить Иван Евдокимович.

– Со мной не пропадешь, – твердо заверил Федор Иванович и, подхватив два чемодана, пошел к выходу.

Был поздний час, и город уже спал…

Спали магазины, лабазы, дома, дремали пустующие улицы. Около фонарей сонно вились тучи мошкары. Только Волга жила своей особой жизнью: отовсюду неслись разноголосые гудки, то густотрубные, то пронзительные до визга, то пискляво-гневные, напоминающие людей злых, но бессильных.

Во тьме не было видно ни пароходов, ни барж, ни баркасиков, но всюду что-то урчало, хрипело, било по реке лопастями и подмигивало разными светящимися глазами – один красный, другой зеленый. И по тому, как эти фонарики передвигались, мелькая то тут, то там, можно было заключить: на реке шла своя большая ночная жизнь.

Когда машина выскочила на паром, Аким Морев, облокотившись о крепкие перила, неотрывно стал смотреть на ночную Волгу, пригласив и Ивана Евдокимовича.

– Дорогу знаете? – спросил шофера академик.

– Дорог на Черных землях полно. Куда прикажете?

– Держите на Сарпинские озера.

– Бывал, – ответил шофер так, словно его просили зайти в знакомый киоск и купить там пачку папирос.

«Самоуверенный. Опасные такие шоферы», – подумал академик и, чтобы проверить Федора Ивановича, снова спросил:

– Километров двести пятьдесят будет?

– С гаком. А ежели собьемся, не в ту сторону ударимся, так-то может вырасти километров в триста.

– И такое бывает? – вмешался Аким Морев.

– Степь-матушка. Туда глянешь – ничего не видать, сюда глянешь – ничего не видать. Туда-сюда километров на двести – триста ни жилья, ни забегаловки, ох, горе мое. Сбился и считай – погиб в расцвете сил.

– Вот и завезете нас туда, где «считай – погиб в расцвете сил», – проворчал Иван Евдокимович, забираясь в машину. – Спать, – сказал он, удобно устроившись.

Федор Иванович некоторое время молчал, видимо занятый какой-то своей мыслью, затем, встрепенувшись, сказал:

– Ох, нет. Глаза завяжи – найду. Впрочем, на Сарпинском я был года три, а то пяток тому назад. Дичи там – ух! Попалите. Ружье раскалится до огненности: стволы кипят.

– Как же из него стрелять, ежели оно огненное, – сдерживая смех, произнес Аким Морев.

– А так уж. На то и охота. Впрочем, руки в воду обмакнешь и за ружье. Выпалил, и опять в воду, – нашелся с ответом шофер и сам рассмеялся. – Минутку терпения, – сказал он, сводя машину с парома. А когда свел ее на правый берег Волги, снова начал: – Я вот вам расскажу про собаку. Гончая, сука у меня была, – но тут же услышал, как издал легкий посвист задремавший Аким Морев. – Эх, не дослушали, – сокрушенно проговорил Федор Иванович и обратился к машине: – Ну, Стрелушка, ведь не впервые нам: всегда по ночам наши пассажиры спят. Да мы с тобой не дремлем. А ну-ка, прибавь газку. Давай-давай-давай, – легонько вскрикнул он и затянул какую-то древнюю песенку – не то татарскую, не то калмыцкую. Временами он обрывал тягучий мотив, полушепотом рассуждал то со Стрелой о своих делах, жалуясь ей на то, что жена, провожая, отобрала поллитровочку, и на то, что завгаражом вчера косо посмотрел на него, заявив: «Ты, Федор, закладывать брось».

А я и не закладываю. Стрелушка, сама знаешь, ибо ты мой единственный честнейший свидетель: видишь, пью умеренно. Оно, конечно, когда водка своя, а ежели поднесут – тут пей сколько влезет. А вот еще хочу я, Стрелушка, домик срубить. – Он шептал больше часа, выдавая Стреле все свои затаенные помыслы, уверенный, что никто, кроме машины, его не слышит.

Но Аким Морев уже не спал.

Он напряженно и с большим удивлением смотрел на то, как машина, несясь по равнинной дороге, разрезая фарами тьму, освещает по обе стороны то дубравы, то березовые рощи.

«То ли спросонья это у меня, то ли в самом деле тут густые леса растут? А говорили – гладь», – думал он, вначале не решаясь спросить шофера, чтобы не показаться наивным, и все-таки спросил:

– Леса-то тут… какие? Дуб? Сосна?

– Одно воображение. Вы откуда?

– Из Сибири.

– О! Матушка Сибирь. Там да – леса. А у нас под Астраханью что? Коблы. Ветлу коблом прозывают.

«Ну вот, начал рассусоливать», – подумал Аким Морев, всматриваясь в леса, освещаемые фарами машины.

И как он был удивлен, когда на заре увидел по обе стороны дороги только пустующую степь! И еще больше его поразил восход солнца.

В предгорье Кузнецкого Ала-Тау Аким Морев десятки раз наблюдал, как медленно поднимается солнце: оно сначала бросает лучи на верхушки гор, откуда потоки, точно золотистые реки, стекают вниз, а само солнце еще где-то кроется, словно осматривая, прощупывая все, боясь попасть впросак… и только через час или полтора оно появляется на небе, будто говоря: «Ну вот наконец-то и я».

Здесь, в степи, все было необычно: солнце, вонзив лучи в края облаков, тут же выскочило и моментально заиграло в разноцветных травах обширнейшей равнины. Удивительно было Акиму Мореву видеть и эти разноцветные травы: они лежали огромными пятнами – тут чересчур зеленые, там вон – сизые, будто наждак, а вон – голубые, пестрые, красные, как маки. И все низенькие, точно подстриженные. Казалось, кто-то всю степь устлал коврами причудливой вышивки, и Аким Морев не мог от всего этого оторвать глаз.

– Где мы? – спросил он шофера.

– На Черных землях, – ответил тот.

– Черные земли?

В представлении Акима Морева было: Черные земли – значит, богатейшие черноземы, а тут земля рыжая, местами сизые плешины, будто умазанные глиной. Сейчас глина растрескалась и квадратиками задралась.