— Если у вас есть какие-то сомнения — передайте это дело в руки тех, у кого подобных сомнений нет, — советовал монаху духовник, не желающий принимать во внимание, что те, кто никогда и ни в чем не испытывают сомнения, слишком часто ошибаются.

Если истина заключена в Боге, как его учили, а в истине заключен Бог, то проблема не решится, если он переложит ответственность на кого-то другого, признавшись в собственном бессилии. Он должен отыскать истину, чтобы найти вместе с ней и Бога.

Почти каждое утро монах навещал донью Мариану Монтенегро, вел с ней долгие богословские беседы и задавал бесчисленные вопросы, впадая в отчаяние, что бедная женщина не может на них ответить.

— Вы можете осудить меня, если угодно, — сказала она во время одной из последних бесед. — Но знайте, что придется для этого пойти на сделку со своей совестью, поскольку у вас нет доказательств моей вины. Я христианка и добрая католичка, и Бог свидетель, не имею отношения к тем деяниям, которые мне приписывают. Если вы полагаете, что сможете найти лучшего свидетеля, то дело ваше.

— К сожалению, ваш свидетель не может предстать перед судом.

— Я это знаю, но если вы отправитесь домой, встанете на колени перед распятием и как следует его попросите, уверена, он даст вам справедливый ответ.

— Именно это я и делаю каждый день.

— И?

— Когда мне уже кажется, что я слышу его ответ, я задаюсь вопросом: а кто я такой, чтобы рассчитывать, что сам Господь удостоит меня своим вниманием, и начинаю боятся, что впаду в грех гордыни, если поверю, что Он действительно меня услышал.

— Он всегда выслушивает тех, кто смиренно просит.

— Вы считаете меня достаточно смиренным?

— Не знаю, — честно ответила она. — Как не знаю и того, на каком основании человек, терзаемый подобными сомнениями, считает себя вправе диктовать волю Божию.

— Я никогда не считал, что имею на это право, — спокойно возразил монах. — И сейчас не считаю, что Господь или даже Святая Матерь Церковь лично возлагают на меня какие-то надежды. Я уверен, что если бы они действительно от меня чего-то ждали, я бы точно знал, что должен делать, — он снова старательно высморкался в грязный платок, словно пытался вытряхнуть ответ из собственных ноздрей. — Это люди ждут от меня решения, которое, вероятно, будет иметь касательство и к церкви; отсюда и все мои страхи допустить ошибку.

— «Если сомневаетесь, воздержитесь», как говорят.

— Если я буду воздерживаться, сеньора, то губернатор на другой же день назначит вместо меня какого-нибудь доминиканца, и тогда у вас останется весьма немного шансов выбраться на свободу, — он развел руками, давая понять, что делает все правильно и не видит никаких оснований менять свое поведение. — Ваша единственная надежда на спасение — если мы сможем доказать, что нет никаких оснований для судебного процесса. В этом случае дон Франсиско де Бобадилья не посмеет оспаривать мой авторитет, назначив нового дознавателя.

— И когда вы примите решение?

— Когда моя совесть это позволит. Брат Рафаэль де Порнасио, человек справедливый и понимающий, вел одно дело на протяжение целых восьми лет, прежде чем пришел к выводу, что астрология и алхимия — все же науки, и отнюдь не всегда они достойны осуждения, если только их не используют в целях незаконного обогащения или как предлог для изучения черной магии.

— Вы хотите сказать, что мне предстоит провести в заточении целых восемь лет? — ахнула пораженная немка.

— В любом случае, это все же лучше, чем окончить жизнь на костре, — сухо ответил монах. — Но вы не бойтесь: я все же не Рафаэль де Порнасио, да и времена сейчас не те. Но если вы согласитесь сотрудничать, то мы, возможно, покончим с этим делом гораздо быстрее, — тут он слегка отвлекся, с интересом наблюдая, как по его рукаву ползет огромная вошь, искренне пораженный ее размерами и наглостью, но при этом даже не пытаясь ее изловить. Затем вновь взглянул на собеседницу, внимательно изучая ее расстроенное лицо. — Так вы по-прежнему настаиваете, что не знаете, кто поджег озеро?

— Я не могу знать имен всех тех, кто был тогда на «Чуде», — ответила хитрая Мариана Монтенегро, уже успевшая обдумать, как надо отвечать на вопросы, чтобы не угодить в ловушку лжи и предательства. — Насколько я помню, на корабле было четыре катапульты, с помощью которых можно метнуть огненные шары достаточно далеко. Правда, такое можно проделать только вдвоем: один должен был поджечь паклю, а другой — перерезать трос. Но если бы я сказала, что знаю, кто именно это сделал, то солгала бы.

— Эти люди были всего лишь орудиями, сеньора, — заявил францисканец. — Не пытайтесь сбить меня с толку. Меня интересует, кто отдал приказ.

— Разумеется, не я. Все это время я пытаюсь вам объяснить, что я вовсе не испускала огонь из своих рук, как утверждает мой таинственный обвинитель. Из катапульты выстрелил кто-то из моряков, — она немного помолчала. — В этом и состоит разница между колдовством и боевым искусством: благодаря этому выстрелу мои люди одержали честную победу над капитаном де Луной, что, несомненно, привело его в ярость.

— Я уже сказал, что он не имеет никакого отношения к капитану де Луне. Мы это уже обсудили.

— Вы в этом абсолютно уверены, святой отец?

— Совершенно уверен.

— Вы говорили с ним?

— Не вижу в этом необходимости.

— Не видите необходимости? — вскричала немка. — На кону стоит моя жизнь, мне грозит смерть на костре. Святая Матерь Церковь в вашем лице может совершить непростительную ошибку, осудив невинного, а вы даже не видите необходимости в том, чтобы поговорить с человеком, который прячется в тени, но при этом, несомненно, держит в своих руках все нити этой гнусной интриги. Я, конечно, не настолько проницательна, чтобы понять вашу позицию, но если вы так уверены, что знаете истину, изложите мне ваши доводы.

— Не забывайте, сеньора, что если дворянин столь высокого ранга, к тому же родственник самого короля и преданный соратник губернатора Бобадильи, утверждает, что не имеет никакого отношения к этому делу — то кто я такой, чтобы сомневаться в его словах?

— Короли и герцоги так же отвечают за свои поступки перед Богом и церковью, как и последний крестьянин.

— В таком случае, Бог и церковь спросят с него сполна.

— Но тогда будет уже поздно: зло успеет свершиться.

— Разве в этом моя вина?

— А чем лучше убийцы человек, который может спасти жертву, но при этом ограничивается ролью безразличного свидетеля?

— А если свидетель тоже станет жертвой?

— Похоже, вы испугались.

— Я боюсь не того, что стану жертвой, а того, что перестану быть свидетелем, — ответил тот с тревогой в голосе. — И кто тогда сможет подтвердить, что все было именно так, как вы говорите? Кто тогда откроет нам истину, если среди свидетелей останутся одни лишь преступники?

С этого дня немка Ингрид Грасс стала совершенно иначе относиться к человеку, которого прежде считала едва ли не палачом, ибо поняла, что в глубине души брат Бернардино де Сигуэнса ощущает себя таким же узником, как и она сама.

Отталкивающий, почти звериный облик монаха в сочетании с чудовищной грязью и ужасом, который внушала мрачная темница, инстинктивно побуждал Ингрид отвергнуть любую помощь с его стороны, посчитав ее лишь инструментов кошмарной Инквизиции. Но страх одиночества вместе со странной манерой поведения францисканца привели ее к мысли о том, что в этом вонючем мешке с костями скрывается ее единственная надежда на спасение.

Вот уже больше месяца она не видела ни одного дружеского лица, не слышала ни единого слова ободрения и не получала ни весточки из-за стен тюрьмы. Если бы она так хорошо не знала Сьенфуэгоса и не была уверена в его любви, то подумала бы, что он отвернулся от нее в беде, как, по-видимому, отвернулись все старые друзья.

— Есть какие-нибудь новости от моих родных? — спросила она однажды, когда брат Бернардино пребывал в особенно добром расположении духа. — Я чувствую себя словно похороненной заживо.