Ремесленные цехи, прежде защищавшие гражданскую свободу от тирании старых купеческих гильдий, сами теперь стремились стать узкой и исключительной олигархией. В это время большая часть городов приобрела себе собственность; желая защитить пользование ею от всяких притязаний «чужаков», граждане добывали себе, большей частью у короля, корпоративные грамоты, обращавшие их в замкнутое целое и исключавшие из их числа всех тех, кто не был гражданином по происхождению и не успел приобрести себе право на вступление в их число долгим ученичеством. Дополнительно к этому ограничению состава граждан, внутреннее управление городов со времени неудачи коммунального движения XIII века перешло почти всюду от свободного собрания горожан на вече в руки Общих советов, члены которых выбирались ими самими или богатейшими гражданами. Общим советам или еще более ограниченному числу принадлежавших к ним «выборных людей» и предоставляли обычно постановления новых хартий право избрания представителей городов в парламент. Этим ограничением начался долгий процесс упадка, который окончился сведением представительства наших городов к простой комедии.

Крупные вельможи, соседние землевладельцы, сама корона набросились на города как на свою добычу и предписывали им выбор представителей. Подкуп доканчивал то, чего не удавалось сделать силой. Поэтому с войны Роз до времени Питта мнение народа представляли не делегаты от городов, а рыцари графств. С другой стороны, ограничение избирательного права в графствах было делом самого парламента. Изменения в экономическом строе его достаточно сильно расширяли. Число фригольдеров под влиянием рассмотренных уже нами земельного дробления и социальных перемен возрастало, а укрепление независимости сказывалось в «сходках и ссорах между дворянами и прочими людьми», которые тогдашние политики приписывали чрезмерному числу голосовавших. Во многих графствах влияние крупных вельмож, без сомнения, позволяло им благодаря многочисленности их вассалов контролировать выборы. Во время восстания Кэда кентцы жаловались на то, что «жителям графства не позволяют свободно принимать участия в выборе рыцарей от графства, но различные сословия посылают письма крупным вельможам области, и те силой принуждают своих вассалов и прочий народ выбирать других лиц, а не по общей воле».

Собственно, для устранения этого злоупотребления в царствование Генриха VI статут 1430 года ограничивал в графствах право подачи голоса фригольдерами, владевшими землей с доходом не менее сорока шиллингов в год, — суммы, равной на теперешние деньги, по меньшей мере, двадцати фунтам и представляющей в настоящее время гораздо более высокий доход. Этот «великий ограничительный статут», как его справедливо назвали, был, согласно его статьям, направлен против избирателей «без земли, из которых каждый хотел иметь равный голос с более достойными рыцарями и дворянами, проживавшими в тех же графствах». Но в применении статут толковался в гораздо более негативном смысле, чем тот, который был заложен в его словах. До того рыцарей графства выбирали все, без различия, присутствовавшие на суде шерифа; по смыслу нового статута, права голоса лишалось большинство тогдашних избирателей: все арендаторы и все копигольдеры. В позднейшем статуте (правда, видимо, не приводившемся в исполнение) аристократическая тенденция и социальные перемены, против которых она боролась, сказались в требовании, что каждый рыцарь графства должен быть «природным дворянином».

Смерть Генриха V вскрыла в неприглядной действительности тайну власти. Вся королевская власть перешла без борьбы к Совету, состоявшему из крупных вельмож и церковников как представителей баронов. Во главе прелатов стоял Генрих Бофор, епископ Уинчестерский, узаконенный сын Джона Гентского от его любовницы Екатерины Суинфорд. Перед лицом лоллардизма и социализма церковь тогда перестала представлять крупную политическую силу и являлась просто особым разрядом поземельной аристократии. Ее единственной целью было сохранение огромного богатства, которому грозили и ненависть еретиков, и жадность вельмож. Несмотря на упорное преследование, лоллардизм, в котором проявлялся дух религиозного и нравственного протеста, все еще был жив: через девять лет после вступления на престол юного короля состоялся объезд Англии герцогом Глостерским с отрядом конницы для подавления восстании лоллардов и запрета обращения их памфлетов против духовенства.

Склонность к насилию и анархии, всегда позорившая дворянство, обрела новые возможности под влиянием войны с Францией. Задолго до ее окончания она оказала роковое влияние на настроение английской знати, стремления которой свелись почти целиком к жажде золота, грабежей, разорения сел и городов, выкупа за пленных. Жажда добычи была так сильна, что только угроза смертью могла удержать в рядах воинов, и результаты ряда побед были уничтожены стремлением победителей отвезти добычу и пленников на хранение домой. Когда опустилась тяжелая рука таких вождей, как Генрих V или Бедфорд, война превратилась в простую резню и разбой. «Если бы Бог был теперь вождем, — воскликнул один французский полководец, — он сделался бы мародером!»

Как за границей вельможи были жадны и жестоки, так и на родине они отличались своеволием и распущенностью. Парламенты, ставшие простыми собраниями их вассалов и сторонников, походили на военные лагеря, куда крупные вельможи являлись в сопровождении больших отрядов. Парламент 1426 года получил название «дубинного парламента» ввиду того, что когда было запрещено ношение оружия, вассалы баронов явились с дубинами на плечах. Когда были запрещены дубины, они стали прятать под платьем камни и свинцовые шары. Распутство, против которого прежде возвышали свой негодующий голос лолларды, царило теперь без удержу. Луч духовного света пронизывал мрак эпохи, но только затем, чтобы обнаруживать отвратительное соединение умственной энергии с нравственной низостью.

Герцог Глостерский доказал свою любовь к литературе собиранием прекрасной библиотеки, но в то же время он был самым эгоистичным и распутным принцем эпохи. Граф Уорчестер, покровитель Кэкстона и один из самых ранних представителей возрождения литературы, заслужил прозвище Мясника жестокостью, которая принесла ему позорное первенство среди обагренных кровью вождей войны Роз. Казалось, с истреблением лоллардов была подавлена всякая духовная жизнь. Никогда английская литература не падала так низко. Несколько скучных моралистов только и сохраняли имя поэтов. История превратилась в самые сухие и большей частью ничего не стоящие отрывки и летописи. Даже религиозный энтузиазм народа, казалось, иссяк или был задушен епископскими судами. В то время только и верили, что в колдовство и чародейство. Элеонора Кобгем, жена герцога Глостерского, была изобличена в том, что вместе с одним священником покушалась, при помощи чародейства, на жизнь короля, и была присуждена к публичному покаянию на улицах Лондона. Туман, окутавший поле битвы при Вернете, приписывали заклинаниям монаха Бенге. Единственная чистая личность, возвышающаяся над жадностью, развратом, эгоизмом и неверием эпохи, это Жанна д’Арк, на которую судившие ее доктора и духовные особы смотрели как на колдунью.

Жанна д’Арк была дочерью крестьянина из Домреми, небольшой деревни на границе Лотарингии и Шампани, поблизости Вокулера. Как раз возле хижины, где она родилась, начинались большие Вогезские леса, где дети Домреми знакомились с поэтичными легендами о хороводе фей, часто навещали священные деревья, вешали на них венки из цветов и пели песни о «добрых людях», которым их грехи не позволяли пить из источника. Жанна любила лес; его птички и животные доверчиво откликались на ее детский призыв. Но дома люди не видели в ней ничего, кроме «доброй девушки, простой и приветливой в обращении»; она пряла и шила вместе с матерью, тогда как другие девушки уходили в поле, выказывала сострадание к бедным и больным, любила церковь и слушала церковный звон с чувством мечтательного восторга, никогда ее не покидавшим.