В этой разнородной массе общество и правительство были основаны на чисто демократических началах. Среди оксфордских студентов сын дворянина считался совершенно равным беднейшему нищему. Богатство, физическая сила, искусство владеть оружием, гордость предками и кровью — настоящие основы феодального общества — считались ничем в аудиториях. Университет представлял собой вполне самостоятельную корпорацию, доступ в которую открывали только чисто интеллектуальные способности. Только знания делали в них человека магистром (magister). Единственное право человека быть «ректором» школы составляли его более глубокие, чем у товарищей, знания; среди этой интеллектуальной аристократии все были равными. Когда свободная республика магистров собиралась в церкви святой Марии, то все пользовались одинаковым правом голоса при обсуждении и решении дел. Касса и библиотека находились в их полном распоряжении. Они сами избирали всех должностных лиц, предлагали и утверждали все университетские правила. Даже канцлер, их глава, сначала назначавшийся епископом, стал потом избираться корпорацией.
Если демократические устремления университетов были угрозой феодализму, то их стремление к свободному исследованию грозило церкви. По внешнему виду они были чисто церковными корпорациями. Средневековый обычай придавал термину «духовное звание» такое широкое значение, что вводил в состав духовенства всех образованных людей. Профессора и студенты, каковы бы ни были их возраст и специальность, были одинаковыми клириками, свободными от контроля светских судов и подчиненными управлению епископа и приговорам его духовных судов. Такой церковный характер университета отражался и на положении его главы. Канцлер, как известно, сначала даже не выбирался университетом, а назначался тем церковным учреждением, под опекой которого вырос университет. В Оксфорде канцлер был просто местным уполномоченным епископа Линкольнского, в огромной епархии которого находился тогда университет.
Но это тождество внешних форм университета и церкви только еще ярче оттеняло различие их стремлений. Внезапное расширение пределов образования ослабило значение чисто церковных и богословских предметов, поглощавших до того всю духовную энергию человечества. Возрождение классической литературы, открытие великого мира древности, соприкосновение с более широкой и свободной жизнью — духовной, общественной и политической — ввело в область безусловной веры дух скептицизма, сомнения, отрицания. Абеляр провозгласил начало верховенства разума над верой. Флорентийские поэты с улыбкой обсуждали вопрос о бессмертии души. Даже Данте, осуждая их, считал Вергилия таким же святым, как Иеремию. Самый замечательный представитель нового просвещения, император Фридрих II, «чудо мира» своего времени, был в глазах половины Европы нисколько не лучше «неверного». Слабое оживление естествознания, долго подавлявшегося всесильным духовенством как чародейство, привело христиан в опасное соприкосновение с мусульманами и евреями. Для Роджера Бэкона книги раввинов уже не были «проклятыми писаниями»; Абеляр Батский уже не считал кордовских ученых «языческими свиньями».
Как медленно и с какими препятствиями наука прокладывала себе путь, показывает свидетельство Роджера Бэкона. «Медленно, — говорил он, — распространялись в латинском мире части философии Аристотеля. Его физика и метафизика с комментариями Аверроэса и других были переведены в мое время, но запрещены в Париже в 1237 году за утверждение вечности мира и времени, за книгу об откровениях во сне (это третья книга, «De Somniis et Vigiliis») и за неправильный перевод многих мест. Даже его «Логику» медленно принимали и начинали изучать. Святой Эдмунд, архиепископ Кентерберийский, первый в мое время стал читать основы ее в Оксфорде. Я видел магистра Гуго, который впервые читал позднейшую аналитику, и видел его писания. Таким образом, немного было, если принять во внимание массу латинян, людей, сколько-нибудь знакомых с философией Аристотеля, совсем мало, а до настоящего, 1292, года даже едва ли они были».
Мы скоро узнаем, как упорно боролась церковь против этого оппозиционного течения и как ей удалось при помощи нищенствующих орденов снова подчинить себе университеты. Однако именно в рядах нового монашества духовный прогресс университетов нашел своего лучшего представителя. Жизнь Роджера Бэкона охватывает почти весь XIII век. Он был сыном изгнанного и разорившегося во время междоусобных войн роялиста, учился сначала в Оксфорде под руководством Эдмунда Абингдонского, которому и был обязан первым знакомством с сочинениями Аристотеля; оттуда он перешел в Парижский университет, где истратил все свое состояние на дорогие занятия и опыты. «С ранней юности, — писал он впоследствии, — я работал над изучением наук и языков, добиваясь дружбы всех тех людей среди латинян, которые были сколько-нибудь известны своими знаниями. Я побуждал юношей изучать языки, геометрию, арифметику, составление таблиц и устройство инструментов и многие другие необходимые вещи».
На избранном пути он натолкнулся на страшные затруднения. У него не было ни инструментов, ни средств для производства опытов. «Без математических инструментов нельзя овладеть ни одной наукой, — жаловался он впоследствии, — а инструментов этих нельзя найти у латинян и нельзя изготовить даже за две-три сотни фунтов. Кроме того, необходимы лучшие таблицы, на которых без особого труда отмечаются движения небесных светил от начала до конца мира, но такие таблицы стоят столько, сколько выкуп короля, и не могут быть составлены без огромных затрат. Я сам часто пытался составить такие таблицы, но не мог их закончить из-за недостатка средств и невежества своих помощников». Доставать книги было трудно, а иногда и совсем невозможно. «Философские творения Аристотеля, Авиценны, Сенеки, Цицерона нельзя достать без больших затрат; главные произведения одних не переведены на латинский язык, списков других нельзя найти в обычных библиотеках, даже нигде. Замечательного сочинения Цицерона «О государстве», насколько мне известно, не оказалось нигде, хотя я разыскивал его повсеместно лично и через посланцев. Я никогда не мог найти сочинений Сенеки, хотя тщательно искал их в течение двадцати и более лет. То же можно сказать относительно еще многих полезнейших книг, касающихся науки о нравственности».
Только читая подобные заявления, можно составить себе понятие о страшной жажде знаний, о терпении и энергии Роджера Бэкона. Он вернулся в Оксфорд преподавателем, и трогательное свидетельство его любви к ученикам сохранилось в рассказе о Джоне Лондонском, которого его способности возвышали над общим уровнем учеников Бэкона. «Когда он пришел ко мне бедным мальчиком, — говорил Роджер, рекомендуя его папе Римскому, — я стал кормить и учить его из любви к Богу, но особенно ввиду его способностей, невинности и никогда невиданного мной в юноше послушания. Пять или шесть лет назад я побудил его заняться изучением языков, математики и оптики, и обучал его сам, даром, с того времени, как получил Ваше поручение. Нет и в Париже студента, который был бы так хорошо знаком с основами философии, хотя он и не дал еще ветвей, цветков и плода по причине своей юности, а также неопытности в науке. Но он имеет возможность превзойти всех латинян, если доживет до старости и будет продолжать так, как начал».
Гордость, с которой Бэкон говорил о методе своего обучения, оправдывается широким размахом, который он придал научному преподаванию в Оксфорде. Он говорил, вероятно, о себе, когда повествовал нам, что «оптика до того не читалась ни в Парижском, ни в других западных университетах, а только два раза в Оксфорде». Сам он работал над этой наукой в течение десяти лет. Однако его преподавание, по-видимому, падало на бесплодную почву. С тех пор как нищенствующие ордена утвердились в университетах, схоластика поглотила всю духовную энергию ученого мира. Дух времени не благоприятствовал научным или философским исследованиям. Прежний энтузиазм по отношению к знаниям исчез; единственным средством проложить себе путь к почестям со стороны церкви и государства стало изучение права. Кредит философии был подорван, литература в ее высших формах почти исчезла.
