Дальше провал в памяти. Как ни напрягал память, никак не мог вспомнить, что же с ним было потом. Дошел ли до Брянского вокзала или не дошел? Изредка в голове почему-то всплывал образ кузины, Кати Коржавиной. Какое она могла иметь отношение к его блужданиям? Причуды болезни, должно быть. Она вспоминалась просто потому, что это был единственный близкий ему человек во всей Москве.
Его охватила тоска, по спине прошел холодок. Если встреча на Брянском вокзале не состоялась, значит поручение, которое ему дали в штабе белой армии, он не выполнил, не оправдал возложенных на него надежд. Он подвел командование. Какой позор! Какой ужас!
Потом в голову пришла новая мысль. Если свидания на вокзале не было, то пакет, который он вез, остался при нем и по-прежнему хранится в специальном тайнике.
— Нянюшка! — отчаянно позвал он санитарку.
— Что, родненький? — торопливо засеменила к нему санитарка. — Ты что? Подать что нужно?
— Нянюшка, а где моя одежда?
— О господи, а я испугалась, — облегченно вздохнула санитарка и поправила седые волосы, выбившиеся из-под косынки. — Чего ты, милый, так всполошился?
— Я про одежду спрашиваю. Про свои личные вещи.
— Слышу, чай, не оглохла. Одежду твою на хранение сдали. Вычистили, продезинфицировали в камере и сдали на склад. Как выздоровеешь, выпишешься из больницы — сразу и получишь. Ты не сомневайся, все будет в целости и сохранности.
— Да, да! Я знаю. Я прошу вас, нянюшка, мою одежду принести сюда. Мне нужно, непременно нужно там кое-что посмотреть.
— Одежду больным выдавать не разрешается, — недовольно проговорила нянюшка. — А что у тебя в одежде-то? Деньги? Так ты об них не беспокойся. Твоих денег не возьмут. У нас народ честный. Чужого никто не тронет…
Митя с трудом взял себя в руки. Нельзя было себя выдавать. Надо воздействовать на старушку жалостью, и он, умоляюще протянув к ней руки, проговорил:
— Нянюшка, ну, прошу вас. Что вам стоит? Сделайте это для меня. Я вам все потом объясню. Мне это важно. Поглядеть хочу…
Няня колебалась, но юноша так жалобно и трогательно упрашивал, что она уступила:
— Ладно уж, так и быть. Для тебя постараюсь одежду принести.
Няня ушла. Отсутствовала она долго, целую вечность. По крайней мере так ему показалось. Наконец с узелком в руках она встала в дверях.
— Вот твое барахлишко, — сказала она. — Еле-еле у кладовщика выпросила.
— Большое вам спасибо!
Сосед, дядя Степа, как все его называли, крепко спал, накрывшись с головой. Другие больные не обращали на Митю никакого внимания. Волнуясь, лицеист развязал узел и ощупал левый борт куртки. Подкладка возле рукава была распорота, потайной карман — пуст…
У него оборвалось сердце. Трясущимися руками он еще раз тщательно обследовал и правый и левый борт в надежде, что пакет обнаружится в каком-нибудь другом месте. Но нет, из шва торчали только обрывки ниток. Пакет исчез.
Несколько минут Митя сидел ошеломленный, точно кто-то крепко стукнул его по темени. Медленно стал собираться с мыслями.
Взвесив все обстоятельства, он пришел к выводу, что пакет исчез недавно, по всей видимости в больнице. Только здесь он расстался с курткой, разделся в первый раз. В дороге ни днем, ни ночью одежды он не снимал… И вдруг его ужаснула мысль, что пакет каким-то образом попал к чекистам. Его охватил ледяной озноб.
Он представил себе, как его арестовывают, судят, приговаривают к расстрелу. Живо увидел себя стоящим у кирпичной стены под дулами наведенных на него винтовок. Слышал отрывистую команду: «Пли!», гулкий залп. Сердце неистово трепыхалось, дыхание перехватило. Изнемогая от страшных видений, Митя закрыл глаза. Неужели все кончено? Неужели нет выхода? Что делать?
«Бежать, — блеснула спасительная мысль. — Сейчас, немедленно, пока не поздно».
Но как ни велико было нетерпение, он сообразил, что надо дождаться темноты. Спрятав одежду под одеялом, Митя притворился спящим.
Санитарка, должно быть, забыла про узел, не потребовала его обратно. Митя без сна лежал до ночи. Весенним сумеркам, казалось, не будет конца. Но вот совсем стемнело. Больные затихли, погасла единственная лампа в коридоре. Пора. Лежа в постели, Митя оделся, накинул на плечи халат и встал. Пол качнулся под ногами, как на волне. Голова закружилась, но Митя все же справился со слабостью. На ватных, подгибающихся ногах, держась за спинки кроватей, он двинулся к двери.
Дежурная спала, положив голову на согнутый локоть. Косынка сбилась набок, и красный крест темнел на виске. Слышалось ее ровное дыхание.
На улице идти стало легче. Отчаяние и страх, гнавшие его, будто придали ему силы. Пустыми переулками Митя добрался до знакомого дома.
Дверь отворила Катя. Узнав Митю, она всплеснула руками. Задыхаясь, он с трудом произнес:
— Катя, извини. Но мне некуда… пойми.
И в изнеможении чуть не свалился у порога. Катя подхватила его и провела в комнату. Здесь он лежал, отдыхал на диване и без утайки рассказывал о пережитом. Тетя, Анна Николаевна, послушав немного, ушла к себе, вздыхая и сжимая пальцами виски. Она очень берегла свое здоровье и старалась избегать всяких переживаний. Катя, бледная и потрясенная, сидела не шевелясь.
— Всех захваченных в Кремле офицеров и юнкеров, — говорил Митя слабым, задыхающимся голосом, — красногвардейцы обезоружили и отпустили. С нас только взяли честное слово больше не поднимать оружие против Советской власти. Мы рассеялись по городу. Много было среди нас таких, что решили продолжать бороться с большевиками, не щадя жизни. Сговорившись, группами и в одиночку стали пробиваться на юг, в донские станицы. Там уже полыхала гражданская война…
Добрались и мы до Ростова, вступили в Добровольческую армию. Красные нас теснили. Ростов пришлось оставить. Двинулись к Екатеринодару. Это был страшный поход. Дрались отчаянно. Отступать было некуда. В станицах для устрашения смертным боем били всех, кто сочувствовал большевикам. Оголят спину, положат на землю — и шомполами, шомполами… Коммунистов, конечно, шлепали…
Лицеист закрыл глаза, по лицу его прошла судорога. С мрачной усмешкой, глядя куда-то перед собой, он сказал:
— В станице Кореневской среди пленных красноармейцев захватили и комиссара. Ему предназначили особую казнь. Врыли столб на площади. Комиссара привязали к этому столбу. Обвили вокруг головы веревку, сквозь веревку продели кол и стали крутить его, стискивая веревкой голову…
Катя вздрогнула, вся съежилась, что-то подкатило к горлу — не продохнешь. Бледные губы едва слышно выдохнули:
— Ужас!
— Крутили не спеша, — безжалостно продолжал Митя свой рассказ. — Комиссар пытался вырваться, да не тут-то было. Кое-кто крутил неумело, отворотя лицо, а другие с азартом, все больше разъяряясь. Мучили долго… Тяжело умирал, бедняга…
Это невыносимо было слышать, и Катя была почти близка к обмороку. Непонятно, как мог Митя, добрый, воспитанный, мечтающий о путешествиях, смотреть на все эти пытки. А может, не только смотреть…
Лежа на спине, мертвенно-бледный, с опущенными веками, Митя был страшен, похож на покойника. Время от времени у него нервно подергивались губы.
— Жил в каком-то наваждении, — продолжал он. — Все были злы, как голодные волки. Жажда мести не утихала даже во сне, бредили массовыми порками, расстрелами. Страшно, страшно! Ох, как я обрадовался, когда мне предложили поехать в Москву курьером. Думал, хоть день-два отдохну от всей этой злобы, крови, стрельбы. Жаль, что в дороге заболел тифом. Попал в больницу. Как там оказался — не помню…
— С вокзала ты пришел к нам.
— К вам! Зачем?
— Не знаю. Ты был уже больной, бредил. Я вызвала врача. Он поставил диагноз — тиф. За тобой приехала карета и отвезла в Нарышкинскую больницу.
Митя с удивлением уставился на нее. Значит, тогда он сам забрел к Коржавиным. Случайно, подсознательно, уже плохо контролируя свои действия. Его вел инстинкт самосохранения. Почувствовал, что до Брянского вокзала ему не добраться, и завернул к родственникам. Может быть, Кате что-нибудь известно и о шифровке. Сказал, напряженно следя за ее лицом:
