— Возьмите на два билета, — поймал ее недоуменный взгляд, — ну, за этих двоих. — Прочитал на ее служебной бирочке: «Любовь Васильевна Лебедева».
— Не надо. Вы же не миллионер за всех платить. Знаете, сколько таких у меня за день?
— Но вы же с выручки работаете. Возьмите, Люба.
Взяла деньги, оторвала два билета, заморгала еще чаще и отвернулась к окну.
Он отдал им билеты. Полыхнула зоологическая ненависть в залитых водкой глазах. А чего он хотел? Благодарности? Он им кайф сломал, покочевряжиться вволю не дал и милостыней унизил, козел.
Проклятый паспорт! Без него он без вины виноватый. Любой контакт с милиционером начинается с проверки документов. А жаль. С каким удовольствием он распластал бы их на полу троллейбуса. Агрессия витала в воздухе, и он, сам того не желая, впитывал ее. Нишьт гут!
* * *
Ему подсказали, что надо выходить на площади Ленина.
Чуть не упал, ступив на обледенелый асфальт. Огляделся. Никакой площади в общепринятом понимании этого слова не обнаружил. Направо — аптека, в двух метрах от него — подземный переход, чуть дальше и еще правее — здание музыкального театра с нелепой крышей. Крыша напоминала лыжный трамплин, ничего общего с высоким искусством не имела, и если бы в этот момент с ее заснеженной плоскости воспарил прыгун с прижатыми к туловищу руками, он бы не удивился.
На ступеньках подземного перехода торговали семечками. Он никогда раньше их не ел. Покупал в зоомагазине и насыпал их в кормушки для птиц.
Торговля шла бойко. Люди покупали семечки стаканами. Неужели сами едят? Судя по шелухе на асфальте — да.
Спустился в переход, затем — вниз по тротуару мимо цветочного киоска, потом — еще в один подземный переход, с гитаристами на выходе.
Гитары не строили, лады цыкали, певцы не попадали в ноты, но подходили девушки и требовательно трясли перед пешеходами пустыми фуражками.
Он хотел их хитренько обойти, сделав вид, что не слушает музыку и не видит протянутую фуражку, и это ему удалось, но у самого выхода его чуть не схватил за штанину инвалид. Калека сидел в толстых ватных штанах на фанерке и не просил, а требовал, молча тыкая в прохожего алюминиевой кружкой. Пришлось бросить в кружку мелочь.
С Иртыша дул ветер. Колючий, пронизывающий насквозь.
Зашел в ресторан «Маяк». В вестибюле вкусно пахло едой. Странно. Немецкие рестораторы ухитряются так организовать производство, что посетители на входе почти не ощущают запахов еды. Мощные вытяжки над плитами или национальная кухня убогая?
С тех пор как к нему возвратилась память, он не просто впитывал впечатления, он их оценивал методом сравнительного анализа: у «них» — так, а вот у «нас» — эдак.
Было время обеда, и свободных столиков не оказалось. Это было ему на руку. До вечера далеко. Можно посидеть в тепле на законных основаниях. Он пропустил несколько человек впереди себя, заметил, что на него обратил внимание гардеробщик, и подошел к раздевалке.
Разделся и вспомнил, что во внутреннем кармане пальто лежит зубная щетка с тюбиком пасты. Нужно было переложить средства гигиены в карман брюк, но он постеснялся.
Сел за освободившийся столик четвертым. Три продавщицы — одна молоденькая, а две нет — лениво перебрасывались фразами в ожидании официантки: «а вот у нас в отделе», «а вот наша мымра». Особого внимания на него не обращали, но стоило ему потянуться за меню — почти хором: «Днем только комплексные обеды, если хотите заказать что-то особенное, нужно пройти в банкетный зал».
Он не пошел в банкетный зал. Не с его деньгами заказывать «что-то особенное». Выбрал комплекс, который с котлетой. Покормили вкусно и недорого, но kotelett в Германии — это мясо на ребрышке, а то, что ему принесли, называется в Европе «тефтелями».
Выяснять гастрономическую разницу между русскими и немецкими котлетами не стал. Рассчитался с девушкой в кокетливом передничке. Спросил, понизив голос:
— Леху Батарейца знаете?
— Знала.
Может быть, не расслышала вопрос? Почему знала? Почему в прошедшем времени? Нужно поставить вопрос по-другому.
— Он ужинает у вас?
— Уже не ужинает. Убили его.
Хотел спросить, кто убил, когда, за что? Но не спросил. Какая теперь разница? Но как она ответила? С укором! Как будто это он укокошил щедрого клиента их ресторана.
Гардеробщик подал пальто. Нужно было взять за воротник, а он подхватил за талию, отчего оно безвольно сломалось пополам, при этом верхняя часть повисла на руке вниз плечами, и из внутреннего кармана вылетели зубная щетка и тюбик зубной пасты. И оттого, что щетка выпала не одна, а вместе с тюбиком, было особенно стыдно. Поднять щетку с грязного пола было неудобно, оставить лежать под ногами — тем более.
Поднял, нашел глазами урну, бросил в нее щетку и тюбик пасты и вышел на улицу, чувствуя спиной любопытные взгляды.
* * *
Это сколько же всякой дряни должно плавать в воде, чтобы в такой мороз река не замерзла?
Михаэль смотрел на полынью в месте слияния Оми и Иртыша.
Рейн чище? Несомненно. И быстрее, ну конечно, быстрее, судя по скорости движения вон того окурка.
Следил глазами за судьбой чинарика, пока тот не ушел под лед.
Первый шок от полученного известия прошел, но он еще не успокоился, и мысли не приобрели обычную стройность.
Такого поворота событий не мог предвидеть даже патологически умный и проницательный князь Мышкин. И что теперь? Поехать в Порт-Артур по имеющемуся адресу и нажать на кнопку звонка в квартире убитого криминального авторитета? Глупейшая мысль. А вдруг там засада? Это мысль еще нелепее… Надо было накостылять этой парочке в троллейбусе. Почему он все еще думает об этих мерзавцах? Как будто бы нет своих проблем. Не потому ли не может о них забыть, что подобное происшествие невозможно представить в Германии?
В общественном транспорте его родины говорят вполголоса. Никто не запрещает говорить громко — нет такого закона, но все понимают, что, говоря громко, ты будешь напрягать других пассажиров. Ну а что можно нахамить контролеру или, не приведи господи, отказаться платить за билет, и представить невозможно. Почему молчали пассажиры, почему не вступились за печальную девушку с губами морковного цвета? По-че-му?
Он вспомнил, как однажды в Майнце, игнорируя длинную очередь, не чтобы взять билет, а чтобы что-то спросить — был воскресный день, и честные бюргеры катили на халяву по низким праздничным расценкам куда попало, — подошел слепой.
Служащий вокзала не понял со спины, что имеет дело с незрячим. Хряк в униформе имел дефект: вместо кончика мизинца — капелька остренькой плоти без ногтя.
Он подошел и не больно взял за ухо мнимого нарушителя. Что началось! Тихие, дисциплинированные немцы гневным кольцом окружили толстого железнодорожника, вызвали полицейского и не успокоились до тех пор, пока на служащего вокзала не был составлен протокол.
Михаэль отметил тогда еще одну интересную, с точки зрения россиян, деталь. Было совершенно очевидно, что сотрудник железнодорожной полиции и служащий вокзала хорошо знакомы. В процессе составления протокола они обменивались улыбками, как и положено старым знакомым, и тем не менее служащий с дефектом мизинца на правой руке больше не вышел на работу.
Нет — он уже привык вставлять в речь это русское отрицание, замечательное тем, что, отрицая, оно только усиливало утверждение, — нет, нужно было непременно затеять драку в троллейбусе, накостылять сволочам, попасть в милицию и на этом закончить, — он забыл, как это по-русски и сформулировал по-немецки, — и на этом закончить das Abenteuer — приключение, похождение, авантюру.
Санитара Хидякина убил? А пусть не льет аршлох мочу в постель. Да и какой с него спрос, с беспамятного? А какое странное выражение губ у кондукторши! И дело не в морковном цвете ее помады. Такие губы, даже улыбаясь, сохраняют скорбное, если не страдальческое выражение. В этом есть какая-то незащищенность и несомненная женская привлекательность. Разумеется, есть. Она — Гуинплен[24] наоборот, но при этом трогательна и мила. Хочется погладить по нежной щеке и поцеловать светло-русый пробор… Если он не будет тратить деньги на гостиницу и питаться где-нибудь в мензе[25], ему хватит денег недели на три. А ночевать где? Как мерзнет на морозе лицо! Пора уходить с берега, тут страшный ветер, а куда? Как мало снега для Сибири и как много солнца для зимы! В его краях в это время пасмурно и сыро.
